Возвращенная публицистика. В 2 кн. Кн. 1. 1900—1917

Такой способ уничтожения революционеров давно в обычае. «Моск. Вед.» поленились придумать для этого случая что-нибудь новое. Но Добролюбов был влиятельным и страстным врагом всего того, чему служит эта газета. Почтить его память каким-нибудь, хотя бы самым затасканным ругательством, она была обязана. Большинство же органов нашей легальной печати отнеслось и относится к памяти Добролюбова очень почтительно. Но о самых заветных его убеждениях, о самой сущности его взглядов они говорить не будут. Промолчит — цензуры ради — даже тот, кто помнит, а большинство его поклонников давным-давно забыло его заветы, многие же, вероятно, и никогда их не понимали. Мы напомним здесь читателям только эти революционные, недоступные легальной прессе мысли Добролюбова, которыми через 10, через 15 лет после своей смерти он неизмеримо сильнее влиял на текущую жизнь, чем живые публицисты 70-х годов, ежемесячно печатавшие свои статьи в журналах. Немного страниц занимают эти мысли в полном собрании сочинений Добролюбова. Нужно было счастливое вдохновение, подходящий сюжет, наконец, просто удача, чтобы провести свои революционные мысли сквозь цензурные рогатки, но эти немногие страницы объясняют и освещают настоящим светом все остальные произведения Добролюбова.

«Современник» [127]неуклонно преследовал злыми сарказмами «бессмысленные мечтания» того времени относительно водворения всеобщего благополучия путем мирного прогресса при системе «самодурства» (читай: самодержавия). Самодовольный восторг прессы перед дарованной ей «свободой» обличать тех мелких воришек, которых городовой уже взял за шиворот, и критиковать те учреждения, которые в правительственных канцеляриях обречены на слом, возбуждал в Добролюбове величайшее отвращение, и он не уставал осмеивать и освистывать его на все лады. Но во имя чего? Благонамеренные поклонники Добролюбова иногда пытаются уверить нас, что, осмеивая громкие фразы и пустую болтовню, он проповедовал скромную «положительную работу». Какую? В серьезных критических статьях он всячески подчеркивал полнейшую невозможность при нашей системе не потонуть в грязи, если примешь участие в «положительной работе», и глупую жестокость преследовать в унисон с высшим начальством грубые формы беззакония на низших ступенях той системы, при которой «чем выше, тем самодурство становится наглее внутренно и гибельнее для общего блага, но благообразнее и величавее в своих формах». Высший начальник (в «Доходном месте») «говорит таким достойным тоном, что нужно только благоговеть», тем не менее он-то и есть настоящий самодур, а за ним уже и все другие. В его ведомстве «законов никаких никто не признает, честности никто в толк взять не может», да она и невозможна там, где все зависит от воли начальства и «главною добродетелью признают смирение перед этой волей».

«Где же выход?», — спрашивает Добролюбов от имени читателя. «Мы остаемся при неразрешимой дилемме или умереть с голоду, броситься в пруд, сойти с ума — или же убить в себе мысль и волю, потерять всякое нравственное достоинство и сделаться раболепным исполнителем чужой воли, взяточником, мошенником — для того, чтобы безмятежно провести жизнь свою». — «Печально, правда», — соглашается Добролюбов со своим огорченным читателем, но отказывается утешить его указанием выхода. — «Впрочем, — говорит он, заканчивая ряд статей о «Темном царстве», — те выводы и заключения, которых мы не досказали здесь, должны сами собою прийти на мысль читателю».