Люди изумились и стали сторониться Дубельта. И впрямь, вид его был довольно жуток. На короткое, бугрящееся валунами мускулов туловище была насажена крупная рыжая голова с низким лбом, глазами-щелками, приплюснутым носом и ртом, огромным, безгубым и прямым, как надрез. Дубельт не говорил, а рычал, словно пес, что делало его еще более непривлекательным, и бесшабашное население бывшей планеты-колонии, состоящее из сумасшедших гениев, убийц, пиратов и свихнувшихся насильников, окончательно признало его невменяемым, кровавым маньяком. Однако маньяком Дубельт не был.
Нельзя сказать, чтобы к нему не присматривались. Нет, за ним следили внимательно, всеподмечающе, ибо он был одиночкой, а такие прежде всего попадают под скрупулезную лупу общественного внимания. И не взирая на грозное рычание его, на отталкивающую внешность природного негодяя, народ Солану, такие же отталкивающие негодяи, наблюдал и делал выводы.
Дубельт жил в маленьком недостроенном бараке. Ночью спал. Днем иногда сидел в доме, но чаще уходил в пустыню. Это обстоятельство повергало наблюдателей в шок, ибо никто не ходил в пустыню. Это было место не для послеобеденных прогулок: соляные пески стонали, как живые, а иногда, ночами, в поселок приходили порождения пустыни, и тогда по утрам недосчитывались нескольких человек, которым не сиделось в бараках.
Дубельт не боялся ужасов пустыни. Несмотря на горячее солнце, на едкий ветер по верхушкам барханов, он часами мог бродить невдалеке от поселка, чтобы не потерять его из виду, и что-то бормотать, размахивая руками. Иногда Дубельт приходил в трактир. Здесь он накачивался мутным пивом, с ним происходила перемена: он начинал говорить. Глаза его оживали, а рот, полный острых и угловатых зубов, расплывался в усмешке. Тогда Дубельт становился необычайно разговорчивым, тогда мышцы его под рваной коричневой рубахой наливались сталью, и он рычал на весь трактир:
— Фолгар, мать вашу! Фолгар! Или просто:
— Фолгар! — Кулак грохает по ветхому столу, стаканы и бутыли, сбившись в одну плохо различимую кучу, летят на пол, и вопли Дубельта покрывает шум и звон.
Короче, Дубельт становился невыносимо болтлив.
Сюда, в трактир, он приходил нечасто. Садился за дальний стол, орал на весь трактир: «Пива, вашу мать!» (судя по всему, это было его любимое ругательство) и застывал над кувшином в угрюмом молчании памятника, лишь изредка цедя разбавленное хлёбово, от которого стошнило бы любого, но не жителя Солану.
Иногда к Дубельту присоединялся Ломач, житель того же поселка, прилетевший сюда одновременно с Дубельтом. Это был худой человек с темной кожей и неподвижным взглядом черных глаз, смотрящих из глубоких затененных глазных впадин. Их связывала странная дружба, которую не могли объяснить жители поселка. Сходились в одном: что-то общее было когда-то у этих двоих, может быть даже, они вместе промышляли на торговых путях, грабя корабли. К их тихим беседам усердно прислушивались, но безрезультатно: рычание Дубельта невозможно было разобрать, а Ломач говорил слишком тихо. И любопытство народа Солану поугасло, превратившись в спокойное недоумение: ведь среди них жили два человека, прошлое которых оставалось для большинства тайной. Видно, уж очень страшным было оно, это их прошлое.
Рассказ Дубельта был подобен разрыву фосфорного фугаса. Он пришел в уже полный народу трактир в один из дней, когда снаружи выл свирепый, секущий ветер, и стены дрожали и кренились, пришел вместе с Ломачем, потребовал пива, уселся и обвел собрание взглядом кремневых глазок: взгляд его был необычайно осмыслен и даже — хм! — умен.
— Ну чего, мать вашу? — осведомился он не обычным своим лающим голосом, а хриплым, но в общем, различимым. — Пивососы! Так и будете дальше, прах вас побери, наливаться до ручек?
И он продолжал, не обращая внимания на остолбеневшее население поселка:
— Вас здесь достаточно, чтобы вышла неплохая команда, правда, Ломач? Конечно, вы не знаете звезд, вы не волки, как мы, но вы должны знать про Фолгар, должны знать!
При этих словах некоторая часть внимающей аудитории недовольно отвернулась: Дубельт-де вновь вернулся к своей излюбленной теме, всем уже порядком надоевшей. Но про Фолгар здесь знали. Знали все.