Возвратный тоталитаризм. Том 1

Сегодня словоряд «мораль» («нравственность» и производные от них) употребим в речи лишь высших чиновников и депутатов, а также иерархов Русской православной церкви, приравненных к ним по статусу, назначению и обслуживанию управлением администрации президента. Здесь «мораль» (апелляция к «моральным ценностям») означает лишь ужесточение контроля в сфере социализации молодежи, ограничение прав человека (сферы субъективности), деятельности оппозиционных политиков, писателей, содержания СМИ и прочее (то же, впрочем, и в массовом сознании[219]), но сам по себе контекст высказываний не содержит ничего, что связывалось бы с идеей этической рационализации повседневной жизни и, соответственно, практик методического самоконтроля. В этом плане представления о морали (все равно – светских ли, духовных ли функционеров или большей части населения, принявшего официозный язык власти как часть конструкции реальности) не выходят за рамки требований запретительных мер и дополнительных ограничений, прежде всего по отношению к группам, настроенным либерально, а значит – критически по отношению к авторитарному режиму и поддерживающей его церкви[220]. Следование «общепринятым моральным нормам» и «национальным традициям» в данной ситуации означает внешний социальный конформизм, требование придерживаться правил обрядоверия.

К подобному словоблудию кремлевских политиков (заклинаниям о защите общественной морали, физического и духовного здоровья нации / народа), сохранения национального генофонда и тому подобного большая часть россиян относится с равнодушием, как и к любой пропагандистской риторике власти. Пропуская мимо ушей соответствующие пассажи, население тем не менее одобряет принятие строгих мер против «не своих», то есть покушающихся на сложившийся порядок. Поддерживается, например, введение цензуры в СМИ и интернете, несоразмерно жестокий приговор «Пусси Райот», репрессии в отношении НКО или законы против «оскорбления чувств верующих», однако, люди решительно возражают против применения к ним самим практики государственного регулирования их собственной частной жизни[221].

По существу, моральная тематика никогда не была в поле внимания российского общества.

Своеобразие российской ситуации с «моралью» состоит в том, что прежние, досоветские блюстители традиционных нравов были не отделены от сословного порядка, а это значит, что сами этические представления не могли подвергаться генерализации и универсализации[222]. К абсолютному большинству населения это понятие или система представлений вообще не имела отношения[223], поскольку ни о какой «морали» или свободе воли не могло идти и речи вплоть до середины 60-х годов XIX века, потому что крепостное право оставляло крестьянина в полной личной зависимости от его владельца, включая место жительства, род занятий, выбор брачного партнера и т. п. Крепостные гаремы, эксплуатация, унижение и прочие особенности этого образа жизни налагали свою неизгладимую печать не только на самих крестьян, но и на сознание крепостников, чиновников и все остальные категории населения. Положение казенных крестьян или купечества, казаков, мещан, безусловно, существенно отличалось от положения крепостных, но и тут уровень нравственного сознания не поднимался над рутиной традиционного уклада или простого безальтернативного воспроизводства жизни. Только в ходе процессов модернизации (последняя четверть XIX века) моральные нормы стали теоретически дифференцироваться, отделяться от традиционных предписаний поведения и стандартов идентификации – дворянских, купечески-мещанских, крестьянских или чиновничьих, хотя поддержание «благонравия» осуществлялось по-прежнему: исправником и духовенством или через мнение «света» («хорошего общества»). Тончайший слой разночинской или интеллигентской столичной публики (даже на переломе веков его можно оценить лишь как 0,002–0,1 % от всего населения), конечно, уже представлял собой разновидность носителей возникающей в тот момент общей европейской модерной культуры, заметно диссонировавшей со всем косным и малоподвижным российским социумом. Не случайно процессы модернизации в России воспринимались как крах сложившегося порядка, а сама возникающая субъективистская культура как «декадентство» (то есть как закат и разложение, хотя позже она будет названа Серебряным веком).