Возвышение Сайласа Лэфема

— Нет, взял, — сказал Лэфем. — Подожди. С этим делом мы покончили, а там заговорили и про старое. Все вспомнили, как было. А когда поговорили, пожали друг другу руки. Не помню, когда еще было так приятно жать кому-то руку.

— И ты ему сказал, ты признался, что поступил тогда дурно, Сайлас?

— Нет, — быстро ответил полковник, — потому что это не так. А когда мы обо всем поговорили, наверно, и он стал думать так же.

— Неважно! Главное, был случай показать, что ты понимал свою вину.

— Ничего я не понимал, — упорствовал полковник. — Я одолжил ему денег и взял его акции. Он получил, что ему было нужно.

— Верни ему эти акции.

— Нет. Роджерс пришел взять в долг, а не просить милостыню. Ты об его акциях не печалься. Будет время, цена на них подымется; но сейчас она стоит так низко, что ни один банк не взял бы их в залог. А я их придержу, пока цена не подымется. Надеюсь, ты теперь довольна, Персис, — сказал муж и взглянул на нее, ожидая награды, как всякий, кто сделал доброе дело. — Я одолжил ему те деньги, которые ты не велела тратить на дом.

— Правда, Сай? Да, я довольна, — сказала миссис Лэфем со счастливым вздохом. — Господь явил тебе милость, Сайлас, — продолжала она торжественно. — Смейся, если хочешь, я и сама не очень верю, будто он вмешивается в каждое дело; но на этот раз, видно, вмешался; говорю тебе, Сайлас, не всегда он дает человеку случай загладить свою вину здесь, на земле. Я боялась, как бы ты не умер, а случай не представился; а тебе он даровал жизнь, чтобы ты мог загладить вину перед Роджерсом.

— Я рад, что мне дарована жизнь, — сказал упрямо Лэфем, — но мне нечего было заглаживать перед Милтоном К.Роджерсом. И если господь даровал мне жизнь для этого…

— Говори себе что хочешь, Сай! Говори себе, я не мешаю; главное, что ты это сделал! Ты стер с себя единственное пятнышко, и я довольна.

— Никакого пятнышка не было, — твердил Лэфем, — а сделал я это для тебя, Персис.

— А я благодарю тебя ради твоей же души, Сайлас.

— Душа у меня в порядке, — сказал Лэфем.

— Теперь обещай мне еще только одно.

— Ты вроде сказала, что довольна?

— Да. Но обещай мне, что ничто — слышишь, ничто! — не заставит тебя спросить с Роджерса эти деньги. Что бы ни случилось, даже если потеряешь все. Обещаешь?

— Я не собираюсь их требовать. Я так и решил, когда давал их. И я, конечно, рад, что старую занозу вынули. Я не считаю, что был тогда неправ, и никогда не считал; но если уж это было, я готов считать, что мы будем квиты, если я этих денег не получу назад.

— Ну, тогда все, — сказала жена.

Они не стали праздновать примирение со старым врагом — ибо таким он казался с тех пор, как перестал быть союзником, — какими-либо изъявлениями нежности. Целоваться и обниматься по такому случаю было не в их суровых обычаях. Она рада была сказать ему, что он исполнил свой долг, а он был доволен, что она это сказала. Но прежде чем уснуть, она сказала еще, что всегда боялась, как бы его тогдашний эгоизм в отношении Роджерса не отнял у него силу противиться какому-нибудь новому соблазну; вот почему это всегда ее мучило. Теперь она больше за него не боится.

На этот раз он не возражал против укора, содержавшегося в ее прощении.

— Ну, теперь все позади, и прошу тебя, выбрось это из головы.

Как всякий человек, он не мог не воспользоваться тем, что был в милости, и злоупотребил этим, пригласив к ужину Кори. Жена по такому случаю, конечно, отпустила ему грех непослушания. А Пенелопа заявила, что от восхищения отвагой полковника и долготерпением матери она просто не в состоянии занимать гостя, но что может — сделает.

Айрин больше любила слушать, чем говорить; когда сестра бывала рядом, она всегда, словами или безмолвно, обращалась к ней за подтверждением того, что сказала. Чаще она просто сидела, сияя красотой, глядела на молодого человека и слушала шутки сестры. Она смеялась им и смотрела на Кори, чтобы убедиться, что шутка до него дошла. Когда они вышли на веранду полюбоваться луной над морем, Пенелопа шла впереди, Айрин — сзади.

На луну они смотрели недолго. Молодой человек сел на перила веранды, а Айрин — на одну из красных качалок, откуда было хорошо видно и его и сестру, которая тоже сидела в ленивой позе и, как говорится, разливалась соловьем. Ее низкий, воркующий голос доставлял наслаждение; лицо, видимое в лунном свете, только когда она поворачивала его или поднимала, притягивало его взор. Речь ее не была литературной, и эффект едва ли был сознательным. Она вовсе не пересыпала ее прибаутками. Она просто рассказывала о разных пустяках, очерчивала внешность и характеры заинтересовавших ее людей; никто не ускользал от ее внимания; иногда она подражала им, но немного. Она лишь намекала, и картина возникала словно без ее участия. Она не смеялась; когда смеялся Кори, она издавала горлом нежный звук, как бы довольная, что позабавила его, и продолжала.

Полковник, впервые за вечер оставшись наедине с женой, поспешил заговорить.