Возвышение Сайласа Лэфема

— Да, взялся вовсю, — сказал Лэфем, уже не получая столько удовольствия от своей автобиографии. — Но вернулся я — точно в другой мир попал. Прошло время мелких дельцов; думаю, в нашу страну оно уж не вернется. Жена все уговаривала меня взять компаньона — кого-нибудь с капиталом. А я представить себе этого не мог. Краска была для меня точно собственная кровь. Чтобы кто-то еще ею распоряжался, это мне было — ну прямо не знаю что. Я понимал, что следовало бы, но все старался отвертеться или отшутиться. Спрашивал: что ж ты сама не взяла компаньона, когда меня не было? А она: и взяла бы, если бы ты не вернулся! Мало я знаю женщин, чтобы так любили шутку. И пришлось-таки. Взял я компаньона. — Лэфем опустил дерзкие голубые глаза, до сих пор прямо глядевшие на Бартли, и репортер понял, что здесь в интервью — если в нем говорится правда — должны быть звездочки. — Деньги у него были, — продолжал Лэфем, — но в краске он ничего не смыслил. Год или два он со мною пробыл. А там мы расстались.

— И он приобрел опыт, — сказал непринужденно Бартли.

— Кое-какой опыт и я приобрел, — сказал Лэфем, нахмурясь; и Бартли, как все, у кого есть в памяти больные места, почувствовал, что этой темы касаться больше не следует.

— И с тех пор вы, видимо, действовали в одиночку?

— Да, в одиночку.

— Вам надо бы экспортировать часть краски, полковник, — сказал со знающим видом Бартли.

— Мы ее вывозим во все страны света. Много идет в Южную Америку. В Австралию идет, в Индию, в Китай и на мыс Доброй Надежды. Эта краска пригодна для любого климата. Конечно, высших сортов вывозим мало. Они для внутреннего рынка. Но понемногу тоже начали. Вот, глядите. — Лэфем отодвинул один из ящиков и показал Бартли множество этикеток на разных языках — испанском, французском, немецком и итальянском. — Думаем в этих странах делать большие дела. У нас есть сейчас агентства в Кадиксе, в Париже, в Гамбурге и в Ливорно. Такой товар обязательно пробьет себе дорогу. Да, сэр. Где только на белом свете есть у кого судно, или мост, или док, или дом, или вагон, или забор, или свиной хлев и нужно покрасить — вот ему и краска, и он это непременно поймет. Заложите ее тонну, в сухом виде, в домну — получите четверть тонны чугуна. Я в свою краску верю. Считаю, что она — благо для всех. Когда приходят и принюхиваются и спрашивают, что я туда примешиваю, я всегда говорю: прежде всего я вкладываю Веру, а потом растираю с кипяченым льняным маслом высшего сорта.

Тут Лэфем вынул часы и взглянул на них; Бартли понял, что аудиенция кончается.

— Если придет охота заглянуть на нашу фабрику, подвезу, и это вам не будет стоить ни цента.

— Да как-нибудь заглянул бы, — сказал Бартли. — Всего наилучшего, полковник.

— Всего — нет, стойте! Лошадь еще тут, Уильям? — окликнул он мальчика, который взял у него письмо в начале интервью. — Отлично! — добавил он, когда тот что-то ответил. — Может, вас подвезти куда-нибудь, мистер Хаббард? Лошадь у дверей, и я бы вас подвез по пути домой. Оттуда повезу миссис Лэфем взглянуть на дом, который я начал строить в районе Нью-Лэнд.

— Не откажусь, — сказал Бартли.

Лэфем надел соломенную шляпу, взял с бюро какие-то бумаги, закрыл и запер бюро на ключ, а бумаги отдал очень красивой молодой особе, работавшей за одним из столов в общей комнате. Она была элегантно одета, светлые волосы искусно уложены над низким белым лбом.

— Вот, — сказал Лэфем с той же грубоватой добротой, с какой обращался к мальчику, — приведите это в порядок и к завтрему перепечатайте.

— Удивительно красивая девушка! — сказал Бартли, пока они спускались по крутой лестнице на улицу мимо свисающего каната от полиспаста, который уходил куда-то наверх, в темноту.

— С работой она справляется, — коротко сказал Лэфем.

Бартли взобрался слева на сиденье открытой коляски, стоявшей на обочине; Лэфем, подобрав грузило, которым удерживалась лошадь, вложил его под сиденье. И сел рядом.

— Здесь ее, конечно, не разгонишь, — сказал Лэфем, когда лошадь, высоко и изящно перебирая ногами, пошла по мостовой. Все улицы этого квартала были узкие и почти все извилистые, но в конце одной из них в прохладной синеве предвечернего неба тонко вычертились корабельные снасти. В воздухе приятно пахло смесью конопати, кожи и масла. В это время года тут было затишье, и им встретились лишь два-три грузовика, тянувшие к верфи тяжелые прицепы; но булыжная мостовая была истерта мощными колесами и испещрена их ржавыми следами; там и сям на ней серели потеки соленой воды, которой поливали улицу.

Несколько минут оба седока, заглядывая с обеих сторон за крылья коляски, любовались бегом лошади, потом Бартли сказал с легким вздохом:

— Был у меня когда-то в Мэне жеребенок с таким вот в точности ходом, как у этой кобылки.

— Ладно, — сказал Лэфем, признавая связь, которую этот факт создавал между ними. — Мы вот что сделаем. Могу заезжать за вами почти каждый вечер, прокатить вас по Мельничной Плотине и дать кобыле хоть чуть разогнаться. Хочется показать вам, что эта кобыла может.

— Идет, — ответил Бартли, — сообщу, как только выпадет свободный денек.