Вперед, гвардия!

Даже вечерние прогулки по набережной скоро пришлось прекратить. Дело в том, что вслед за флотилией в Пинск вошла, взяв его без боя, целая орава барышень неопределенной профессии. С наступлением темноты они пестрой толпой наводняли набережную — единственное место, пригодное для гуляния, — и настойчиво осаждали офицерские сердца. Может быть, и закружился бы Норкин в этом на первый взгляд заманчивом хороводе, но девицы перестарались. Одна из них, подсевшая к нему, едва он опустился на скамейку, промолвив несколько ничего не значащих фраз, сказала, что с ним очень хочет познакомиться ее подружка.

— Уж и очень, — неохотно усмехнулся Норкин. — Она меня, поди, и в глаза не видела.

— Да вас здесь все знают! Как можно не хотеть с вами познакомиться? — необдуманно выпалила сводня.

Норкин понял, что этим девицам нужен муж с положением, что сам человек для них что-то второстепенное. Это обидело, насторожило, заставило избегать подобных знакомств.

Одно утешение — Катя. Она каждый день навещала его, и, хотя прежние взаимоотношения не были восстановлены, Норкин все больше и больше привязывался к ней, все больше попадал под ее влияние. Катя командовала им, стараясь выставить все это в таком свете, будто он сам хотел сделать так, а не иначе, установила строгий режим и даже изредка читала ему нотации.

Сегодня Норкин был явно не в духе. Мелкий дождь нудно стучал о крышу, ветер посвистывал в щелях, и он, накинув на себя шинель, лежал на кровати. Из невыклю-чаемого репродуктора вырывались хриплые звуки, отдаленно напоминающие музыку и почему-то называемые симфонией.

Так же нехорошо было и на душе у Норкина: врачи опять отклонили его просьбу, опять прописали постельный режим, а Голованов, случайно находившийся в штабе флотилии, подкрепил их решение своим приказанием.

— Тошно, Катюша, тошно, — продолжал Михаил начатый разговор. — Отвык я от такой спокойной жизни. Ты только подумай: целые дни лежу на кровати и гляжу в потолок!.. С тоски и запить не долго.

— Глупости, — не повышая голоса, сказала Катя. Она сидела на единственном стуле и не спеша пришивала новые нашивки к рукаву кителя Норкина. — Я просто не понимаю, удивляюсь, как ты можешь жаловаться на безделье? Тебе дали заслуженный отдых, ну и используй его. — Наотдыхался, баста! Все кости болят.

— Неужели для тебя отдых — только лежать на кровати?.. А я вот больше всего люблю книги. Как много в них интересного!

— Держите меня! Она Америку открыла!

— Ничего ты не понимаешь! — вспыхнула Катя. — Если бы понимал — не хандрил, а радовался бы!

Норкин закрыл глаза и нарочито зевнул, давая этим понять, что разговор осточертел ему и он не прочь вздремнуть.

— Хочешь, Миша, принесу тебе хорошую книгу?

— О чем там? Нежные влюбленные лобзаются под соловьиные трели? Читывал, и неоднократно… А настоящей книги здесь днем с огнем не найдешь.

— Миша! — мягко, но с упреком проговорила Катя. — Откуда в тебе такая злость, пренебрежение? Ты посмотри кругом, вникни в жизнь…

— А ты сама-то знаешь жизнь? — Норкин сел на кровати и продолжал горячо, страстно: — Все мы не знаем жизни! Разве мы видели ее? Ни минуты свободной!.. За эти дни, Катя, я посмотрел на жизнь и, откровенно говоря, многое узнал… Как-то за боями и не приметили мы своего тыла. Знали, что все работают, ну и так далее. Считали, что раз мы воюем, жизнью своей рискуем, то остальные должны обеспечивать нас, и никаких гвоздей!.. А глянул… Немного глянул, одним глазком глянул… Ведь народ-то последние силы в войну вкладывает! Недоедает, недосы-вает!.. Ничего для победы не жалеет.

— Знаю.

— Знаешь? Откуда ты можешь знать?

— Мама писала. Они с сорок первого картофельные очистки варят и едят. Только из-за карточек папа пошел опять на завод… В цехе им даже дополнительный обед дают…

Катя замолчала и подозрительно долго откусывала нитку, закрыв лицо кителем. Норкин закурил. Он мысленно перенесся домой, и острая боль резанула сердце: ведь опять за несколько месяцев не послал домой даже открыточки… Как-то живет мама? Да и живет ли?..

Норкин швырнул окурок на кол, раздавил его каблуком и спросил глухим голосом:

— Почему ты мне ничего не говорила?

— О чем?

— Ну… о своих родных. И вообще.

— А ты спрашивал? Разве тебя это интересовало?

Тоже верно. Катина биография интересовала его только с одной стороны: как она дошла до жизни такой? Теперь Норкину стыдно за свою черствость, он мысленно поклялся сегодня же написать письмо маме, а потом писать ей регулярно и как можно обстоятельнее.

— Ты что задумался?

— Так… И разве после этого я могу спокойно отсиживаться в тылу?

— Всему свое время.

Катя сняла с кителя обрывки нитей, встряхнула его и спросила:

— Хорошо?

— Ага… Слушай, Катя… Расскажи о себе… Все расскажи.

— Только не сегодня… Потом…

Скоро Катя ушла, и в комнате сразу стало холоднее, сумрачнее. Норкин подошел к окну. Темно, ничего не видно. Только по стеклу бегут извилистые струйки воды да вдали мерцает одинокий огонек, бессильный рассеять мрак. Неизвестный огонек, но он манит, влечет к себе.