Вперед в прошлое 8

Ясно, она жаловалась бабушке. Сейчас позовет меня к телефону, и по мне бабушка проедется.

На душе было гадко и пусто. Наверное, так же, как на нашей базе после обыска. Хотелось помыться и спать. Я молча побрел в ванную, покрутил кран: воды ожидаемо не было. Греть воду не осталось сил, потому я помылся бабушкиным способом: поливая себя из ковшика.

Когда вышел, Борис уже выключил свет и улегся спать, мама тоже. Хорошо, хоть секир-башка от бабушки откладывается.

— Завтра едем за грибами, — шепнул я.

Боря завозился на соседней койке, пробормотал:

— Круто! Хочу! Так а где ты был?

— К отцу заехал узнать, когда можно забрать наши вещи, которые были на базе.

— И-и?..

— Он злющий был, как собака, — ответил я. — Ничего конкретного не сказал, я неудачное выбрал время.

— А у нас, правда, будет брат? — еще тише спросил Боря. — Ну-у, тетя Аня… э-э-э…

— Да. Спим, — велел я.

Боря поворочался и равномерно засопел, а меня все не отпускало. До самого утра я метался в полубреду, просыпался от кошмаров: на моих глазах расстреливали Борецких, и умирающий Серега тыкал в меня пальцем: «Это ты во всем виноват». На нас охотились «славяне», я, Боря и мама уезжали от них на бабушкиной «Победе», и за рулем был я, причем взрослый я, который ушел.

Только под утро я провалился в сон, тяжелый, как беспамятство. Будто сквозь вату доносился Борин топот, какой-то грохот, звон посуды. Когда я наконец открыл глаза, Боря был рядом и сразу это заметил, как кот, который караулит спящего хозяина, шумит и грохочет, чтобы его разбудить, но не попасть под раздачу.

— Я все приготовил! — радостно отчитался он.

Я помотал головой, пытаясь сообразить, о чем он.

— Ну, ножи, ведра, жрачку, — пояснил Боря. — В лесу точно захочется есть! Мы ж за грибами идем, да?

В скит! Как же хочется уйти в скит, и чтобы не трогали хоть один день. Только сегодня я сообразил, что поход за грибами был не самой лучшей идеей. Сейчас мне хотелось сгонять к Борецкому и узнать, как у него дела. Только когда удостоверюсь, что с ним все в порядке, смогу нормально жить.

— Идем, — кивнул я, свесил ноги с кровати и потянулся, глянул на часы: полдесятого утра. — Сейчас звоню Илье и…

Меня прервал требовательный стук в дверь. Мы с братом переглянулись. Боря рванул смотреть, кто там, я принялся одеваться.

— Вы к кому? — донесся из прихожей Борин голос.

Что ответили, я не услышал. Брат ничего не сказал гостю, заглянул в спальню и прошептал:

— Там какой-то нерусский мужик. Тебя спрашивает.

Сердце пропустило удар, пальцы похолодели. Гоги, или от него посланник? Но что им нужно? Велеть Боре сказать, что меня нет дома? Но тогда они вышибут дверь, и…

— Иди на балкон, — приказал я, сунул ноги в тапки. — И не вылезай оттуда, что бы ни случилось.

Брат побледнел, округлил глаза.

— Это опасно? — Его голос пустил «петуха».

— Не факт, но лучше перестраховаться. Быстро!

Мопед на балкон я вчера так и не поставил. Зачем-то убрав его в кухню, я глянул на реставрированную икону, висящую над кроватью, и мысленно перекрестился. Подошел к двери, посмотрел в глазок: в гости пожаловал «байкер», который вез меня к Гоги.

— Что вам нужно? — спросил я.

— Открывай! Георгий кое-что тебе передал. Да не ссы, парень!

Что он мне передал? Ухо Борецкого? Или палец? Вроде в Грузии рубили руки тем, кому надо отомстить.

Вот же глупости в голову лезут!

Сглотнув вязкую слюну, я открыл замок, щеколду и переступил порог.

Интерлюдия Георгий Чиковани

Сегодня, в понедельник, на пятый день смерти Давида, его привезли в отчий дом, который распахнул двери для всех желающих проститься с усопшим.

Георгий Чиковани держался. Его глаза были сухими, взгляд — немигающим, губы — плотно сжатыми. Он представлял себя гранитной глыбой, которую подтачивает вода. Времена меняются, люди меняются, а он — центр притяжения, якорь, потому должен был держаться хотя бы до похорон, которые состоятся, согласно традиции, на седьмой день.

Ведь если не чтить традиции, недолго потерять корни.

Что будет после погребения, Георгий не думал. Тридцатилетний Давид, отважный и талантливый, был ему больше, чем племянником. Больше, чем просто сыном. Надеждой, наследником, корнями, которыми семидесятилетний Георгий держался за жизнь.

Нет, он не упадет после похорон, подобно спиленному дереву. Он доживет до того дня, когда перережет глотку тому, кто убил Давида. А потом наступит пустота.

И он выстоял до восьми вечера. Ни мускул не дрогнул на его лице, когда Лейла пыталась вытащить мертвого сына из гроба и не пускала к нему бальзамировщиков, а Каха, ее муж-ничтожество, просто стоял и лил слезы. Он утешал родственников, принимал соболезнования. Приходили не только близкие и друзья Давида, коих и среди русских оказалось достаточно, но и малознакомые грузины, чтобы выразить сочувствие.

Обходили гроб, клали цветы. Вскоре места возле гроба не осталось, и букеты громоздились друг на друга, а к вечеру казалось, что Давид лежит не в гробу, а в цветах: розах, гвоздиках, хризантемах.