Впереди — Днепр!

К вечеру положение на фронте достигло наивысшего напряжения. Все попытки немецких войск прорваться к Прохоровке и пробиться вдоль автомагистрали наткнулись на непреодолимую стену советских войск. Оставалась только одна надежда та успех прорыва группы «Кемпф», которая распространялась все дальше и дальше на север, угрожая Прохоровке с юга.

За эту спасительную соломинку и ухватился Манштейн. Он приказал группе «Кемпф», не обращая внимания на угрозу с флангов, всеми силами устремиться на Прохоровку с юга, а главной ударной группе подготовиться и утром двенадцатого июля ударить на Прохоровку с запада. Как и обычно, этот новый план властно овладел Манштейном, и он опять развил кипучую деятельность. К тому же вечером поступили обнадеживающие вести и с орловского плацдарма: наступление советских войск на всех трех участках было остановлено. Модель заверил Манштейна, что с утра двенадцатого он начнет наступать на Курск с севера.

Но утро двенадцатого июля началось совсем не так, как ожидали Манштейн и Модель. На рассвете советская авиация обрушилась на самые важные узлы обороны орловского плацдарма, а едва взошло солнце, как началась артиллерийская подготовка на всех трех участках, где вчера наступали советские войска. Судя по отрывочным сообщениям штаба Клюге, Манштейн понимал, что на орловском плацдарме творится что-то невообразимое.

В семь часов утра новое известие потрясло Манштейна. Оказывается, одиннадцатого июля советские войска на орловском плацдарме наступали не главными силами. Действовали всего лишь разведывательные отряды по одному стрелковому батальону от каждой дивизии, а главные силы ударных группировок Западного и Брянского фронтов начали наступление только утром двенадцатого июля. Эта хитрость советского командования перевернула все надежды немецкого командования.

Манштейн тупо смотрел на карту, где северо-западнее, севернее и восточнее Орла войска четырех советских армий красными стрелами врезались в немецкую оборону. Положение было настолько страшным, что Манштейн больше часу ничего не мог сообразить. Тусклыми глазами из-под набухших век он безразлично взглянул на вошедшего начальника штаба и никак не мог понять, что говорил ему тот.

— Что?! — вскакивая, бешено крикнул он. — И у нас русские начали контрнаступление?!

— Да, — повторил начальник штаба. — В восемь часов начали артподготовку, а в восемь тридцать танки и пехота перешли в атаку. Судя по первым данным, русские атакуют район нашего вклинения с трех сторон: с запада, с северо-запада и с северо-востока. Сильные контратаки начались и против группы «Кемпф». Ее передовые танки уже отброшены назад. Самый сильный удар русские наносят под Прохоровкой. Там, как удалось нам установить, наступают свежие, только что введенные из резерва 5-я гвардейская и 5-я гвардейская танковая армии.

— Это генералов Жадова и Ротмистрова? — спросил Манштейн.

— Так точно. Те самые армии, что стояли между Воронежом и Курском.

«Это начало нашего конца, — глядя на карту начальника штаба с этими ужасными стрелами атакующих советских войск, думал Манштейн. — Операция «Цитадель» провалилась, и что будет дальше, даже господь бог не знает».

Только многолетняя военная выучка спасла Манштейна от паники. Он бросил все силы, чтобы остановить или хотя бы замедлить советское контрнаступление.

Весь день двенадцатого июля шла ожесточенная борьба, а вечером, когда Манштейну доложили, что только под Прохоровкой немецкие войска потеряли разбитыми и сгоревшими более 400 танков, он выслал всех из своего кабинета и, повалясь на постель, от злости и отчаяния судорожно зарыдал.

Глава сорок первая

Павел Круглов лежал в тени густого ельника, с наслаждением вдыхая напоенный хвоей ароматный воздух. Еще весной отрядный врач сказал Круглову, что серьезная опасность для его здоровья миновала. Самое главное теперь: беречь больное сердце, не делать резких движений, не утомляться и жару стараться проводить в холодке на вольном воздухе. Тогда же, по совету врача, Васильцов поручил Круглову присматривать за подтощавшими отрядными лошадьми. По ночам Круглов пас лошадей на лугах и полянах вблизи лагеря, а как только рассветало, загонял их в дебри непроглядного бора и держал там до вечера. Это дневное, ничем не занятое, время было для Круглова самым блаженным. Он часами спал под лошадиные всхрапы и перестук копыт, в полдень шел на кухню, получал свою порцию обеда и, напоив лошадей, опять дремал на мягкой шелковистой траве.

Партизаны куда-то ходили, что-то делали, проводили какие-то занятия, но Круглов ничем этим не интересовался, лишь изредка слыша обрывки, оживленных разговоров о походах, минах, ночных засадах и внезапных тревогах. Часто на кухню прибегала озорная девушка-почтальон и, зная всех до одного партизан не только по фамилии, но по имени и отчеству, с шумом раздавала письма.

— А вам нет, — всякий раз сочувственно говорила она Круглову, — только не переживайте, в следующий раз обязательно принесу.