Впервые в жизни, или Стереотипы взрослой женщины

Олеся оглянулась на вывеску над своей головой. Она была пьяна, в депрессии из-за их ссоры с Померанцевым. Олеся была в паре переулков от дома Леры, где сейчас, скорее всего, был Максим. Но главным образом Рожкова была пьяна – и этого было достаточно, чтобы начать совершать глупости. Она назвала Шебякину адрес, сказала, что тут играет в стюардессу, чем «завела» его еще больше. Через двадцать минут Шебякин вломился в бар и с грозным видом вывел оттуда «снова вконец распоясавшуюся» Жанну, которой завтра лететь в Токио, а она тут… Ай-яй-яй! Ой-ей-ей! В такси они с Шебякиным хохотали как сумасшедшие, вспоминая выражение глубокого разочарования на лице Димочки. А Олеся даже попробовала изобразить это выражение – пригодится на будущее.

Шебякин вез ее к себе в квартиру на Кутузовском, приговаривая при этом, что несколько раз вспоминал Олесю и что сейчас она выглядит даже лучше, чем выглядела, когда он видел ее в последний раз. Она держала в руке открытую бутылку красного вина и старалась не думать ни о чем вообще. Мазохистка? Очень даже может быть. Как будет хорошо, если сейчас напьется и влюбится в Шебякина. С Померанцевым они никогда не хохотали вот так запросто над какими-то самыми простыми вещами. Даже имя, появившись в голове, тут же вызвало болезненный спазм в области сердца. Олеся только крепче сжала горлышко бутылки.

Доброе утро, страна!

Занавесь на окне была белоснежной – такой чистой, словно только час назад была принесена из магазина, распакована и оставлена тут развеваться на ветру. Окно кто-то оставил открытым, и холодный утренний воздух заполнял просторную комнату, заставляя Олесю еще глубже заползать под бесконечное пуховое одеяло. Шум с улицы уже не беспокоил ее, тем более трудно было распознать, что шумит больше – переполненное машинами шоссе или ее больная голова после вчерашнего.

Такое можно себе позволить только на Новый год. Максимум – на день рождения, но только в том случае, если ты одинока и несчастна. Впрочем, Олеся вполне была и той и другой. Она рискнула высунуть нос из-под одеяла буквально на несколько миллиметров. Солнце светило так ярко, покрывая всю белоснежную поверхность кровати игристым, как шампанское, светом – с бликами и скачущими солнечными зайчиками. Олесе захотелось, чтобы кто-то надел на нее солнцезащитные очки – таким ярким было утреннее солнце.

У Шебякина было красиво и пустынно, самого его не было рядом. Маленькая эскапада со стюардессой закончилась большой попойкой, чего и следовало ожидать. Оставалось ответить только на один вопрос: а где, собственно, сам дорогой режиссер? То, что его не было в постели, рядом с Олесей – это было одновременно и ободряющим фактом, и смущающим. Еще более смущающим фактом был тот, что сама она лежала в постели обнаженной.

Олеся изогнулась и бросила взгляд на пол – ничего. Тогда она завернулась в одеяло – в него бы с десяток таких, как она, поместилось – и попыталась встать. Часов у нее не было, а те, что были на стене, смущали Олесю своей половиной второго. Ночи? Нет, к сожалению, точно не ночи. В котором же часу они легли? Спектакль закончился в одиннадцать. А когда она уехала из бара – тайна за семью печатями. Почему вообще все это случилось.

Ах да. Лера. Сердце стукнуло, но потом оказалось, что не сердце вовсе, а дверь.

– Ого, кто у нас тут проснулся. – Шебякин влетел в комнату свеженький как огурчик и с бутылкой «Сан-Пелегрино» в руке.

– Дай! – простонала Олеся, вызвав тем самым у Шебякина приступ заразительного хохота.

– Никогда не думал, Олеська, что ты так горазда пить! – Она встала и, как была в одеяле, подошла к большому зеркалу в углу комнаты. Лицо отекло и стало похоже на сдутый мячик для игры в воде. Красная какая-то. «О господи, переспала я с Шебякиным или нет?» – забилась мысль, перекрывая боль и похмелье.

– Что я вчера тут творила? – спросила она слабым голосом, а глаза ее внимательно изучали шебякинское лицо. Он был счастлив и улыбчив, как и следовало мужчине, которому вчера перепало. Олеся не была уверена – она не помнила ничего подобного, но ведь вообще не многое могла вспомнить. Вроде бы они говорили о «Крэйзи тим» – Шебякин тоже смеялся над тем, что там выделывала Олеся со своим ненавистным Каблуковым, но смеялся он не так, как Померанцев – не зло, без издевки. Шебякин понимал, что это такое – возможность попасть на широкие экраны страны, любым способом попасть туда, под любым соусом. Актеры – своеобразное племя, они живы только тогда, когда на них смотрят глаза зрителей или равнодушные, горящие красным глаза объективов видеокамер. Шебякин ее не осуждал.

– Так, держи-ка водичку. Ничего особенного ты не вытворила, что, между прочим, меня даже расстроило. В баре ты была куда более «стюардесса», чем у меня.

– Мы играли в стюардессу? – поразилась Олеся.

– Много, много разных ролевых игр, – кивнул Шебякин, и она подумала про себя – все, переспала. И немедленный страх, а с ним какое-то странное облегчение. Она тоже теперь не без греха, пусть даже и не помнит об этом ничего.