Вполне современное преступление

Ожидание делает время пустым, лишает его живой плоти. Когда я отсчитываю по календарю расстояние между 7 января и 9 декабря 1974 года, оно кажется мне немыслимо долгим. В памяти ничего от него не отложилось, словно дни и месяцы были какими-то невесомыми. Эти одиннадцать месяцев я прожил как бы в затмении, совершал привычные действия: ел, спал, отвечал на вопросы мадам Акельян, соглашался с Соланж, даже не слушая, о чем она говорит. Все мои мысли были устремлены в будущее, и я равнодушно наблюдал, как на смену весне приходит лето и осень. Единственным доказательством того, что я действительно существую, были страхи, связанные с предстоящим процессом. Мсье Каррега вызывал меня еще дважды. Все по одной и той же причине: он требовал уточнений, а я не мог их ему дать. Тем не менее он утверждал, что частично распутал дело. Благодаря некоторым признаниям двух обвиняемых — чьи имена он открывать не пожелал, — ему удалось установить меру ответственности Сержа и Чарли. Но формально ни одно из свидетельств не обвиняло ни того, ни другого. Следствие могло играть лишь на предположениях. Термин «играть» мало соответствовал озабоченному лицу следователя, который то и дело нервно закусывал нижнюю губу. Этот тик выводил меня из себя. Но истинной причиной моего раздражения было настойчивое стремление мсье Каррега установить меру ответственности каждого обвиняемого. По моему разумению, чудовищность коллективного преступления представляла нечто неделимое; подлость нельзя разложить на составные части. Кроме того, меня беспокоили вечные ссылки мсье Каррега на «социальное явление», хотя выражение это прежде входило в мой повседневный словарь. Но теперь мне казалось, что именно оно путает все карты. В конце концов я даже стал подозревать, что мсье Каррега излишне снисходителен к напавшим на нас хулиганам из-за их юного возраста. Я вообразил, что он одержим всякими расхожими идеями и вообще втайне побаивается молодежи. При всем том я нисколько не сомневался в его компетентности, так же как и в его справедливости.

Двадцать восьмого ноября в десять часов утра ко мне явился судебный исполнитель мсье Шодмар. В застегнутом на все пуговицы сюртуке и в темных очках он был похож на инвалида войны. Он протянул мне синий конверт:

— Из министерства юстиции.

Слова эти, начертанные заглавными буквами на конверте, эхом отдались у меня в голове, пальцы мои задрожали. Я поблагодарил мсье Шодмара и предложил ему присесть, но он отклонил мое приглашение и, уходя, распрощался со мной довольно странным образом:

— Ваш покорный слуга, мсье!

Хлопнула входная дверь, и я вздрогнул, словно кто-то другой, а не я сам закрыл ее. Я с трудом распечатал конверт и все никак не мог развернуть письмо, папиросная бумага липла к пальцам, а тут еще стекла очков оказались грязными и под рукой не было платка, чтобы их протереть. Наконец я прочитал текст письма, строчки которого плясали у меня перед глазами. Согласно требованию Генерального прокурора Парижского апелляционного суда, господин Реве ставился в известность, что 9 декабря в 13 часов ему надлежит предстать перед Судом присяжных в качестве свидетеля обвинения. Мне оставалось только ждать, ждать двенадцать дней. Двенадцать каких-то зыбких дней, которые я провел между кроватью и креслом, односложно отвечая родным, словно охваченным приступом словоизвержения. Они засыпали меня вопросами, им требовалось знать все: состав суда, имя председателя. И они измучили меня всевозможными прогнозами: «Пожизненное заключение. Если присяжные заседатели выполнят свой долг, Нольта не выкрутиться».

Мой ледяной лаконизм еще больше распалял их.

Девятое декабря пришлось на понедельник. Погода стояла ясная, и я решил отправиться в суд пешком вдоль берега Сены. Правда, расстояние было несколько великовато для моих семидесятидвухлетних ног, но я просто не в силах был сесть в такси или спуститься в метро. Сердце у меня щемило, и я не вынес бы спертого воздуха подземелья, а тем более тряски в машине. Сиреневое небо над крышами словно выцвело под порывами резкого ветра, врываясь под мосты, он морщил водную гладь, разбрызгивал во все стороны капли, точно металлическую стружку. Мне казалось, будто я иду в школу, где меня ждет экзамен или же наказание за то, что я забыл ранец. Полуденный свет солнца был еще по-утреннему прозрачным. Лучи, проникая под шляпу, щекотали мне шею, и по телу пробегала дрожь. Навстречу мне по набережной катила волна уличного шума, в нем тонул шорох моих шагов, казалось, он вобрал в себя, по самые макушки деревьев, весь свежий воздух. Мне было страшно.