Впусти меня

— Да, ты немного сопротивлялась. Подожди, я сейчас. — Лакке протянул руку между металлическими прутьями кровати и начал расстегивать один из ремней.

— Не надо.

— Что?

— Оставь как есть.

Лакке замешкался, не выпуская из рук ремень.

— Ты что, опять собираешься драться?

Виржиния прикрыла глаза:

— Говорю же, оставь.

Лакке отпустил ремень, не зная, куда девать освободившиеся руки. Не вставая с колен, повернулся, подтянул к кровати кресло, превозмогая очередной приступ боли, неуклюже взгромоздился на него.

Виржиния еле заметно кивнула:

— Ты Лене звонил?

— Нет, но я могу…

— Вот и хорошо.

— Значит, не надо?

— Нет.

Повисла тишина — характерная больничная тишина, рожденная самой ситуацией: один в постели с какой-нибудь болезнью или травмой, а рядом другой, здоровый, — и этим все сказано. Слова кажутся незначительными, излишними. Произносится лишь самое важное. Они долго смотрели друг на друга, без слов говоря все то, что хотели сказать. Наконец Виржиния отвернулась и уставилась в потолок.

— Ты должен мне помочь.

— Все что угодно!

Виржиния облизала губы, сделала вдох и испустила такой глубокий и продолжительный выдох, будто на него ушли все скрытые резервы воздуха в ее легких. Потом изучающе скользнула по нему взглядом — так прощаются с телом любимого, желая запечатлеть его образ в памяти. Она пожевала губами и наконец произнесла:

— Я вампир.

Ему хотелось бы изобразить усмешку, ответить саркастическим замечанием. Но улыбка не складывалась, а замечание затерялось где-то в глубине сознания, так и не достигнув его губ. Вместо этого он лишь ответил:

— Нет.

Он потер шею, чтобы хоть как-то снять напряжение, нарушить неподвижность, превращавшую все слова в правду. Виржиния заговорила снова, спокойно и размеренно:

— Я пришла к Гёсте, чтобы его убить. Если бы не случилось то, что случилось, я бы его убила. А потом выпила бы его кровь. Я бы это сделала. Я все заранее продумала. Понимаешь?

Взгляд Лакке метался по стенам палаты, будто разыскивая муху, источник раздражающего жужжания, нарушавшего тишину, въедавшегося в мозг и мешавшего думать. В конце концов он остановился на лампах дневного света на потолке.

— Чертова лампа, гудит как незнамо что.

Виржиния посмотрела на лампу и произнесла:

— Я не выношу дневного света. Я не могу ничего есть. Мне в голову приходят чудовищные мысли. Я представляю опасность для людей. Для тебя в том числе. Я не хочу жить.

Наконец-то хоть что-то конкретное, на что можно было ответить.

— Не говори так, — сказал Лакке. — Слышишь? Не смей так говорить. Ты слышишь меня?

— Ты не понимаешь.

— Нет, не понимаю. Но, черт возьми, ты не умрешь! Поняла? Ты же здесь лежишь, разговариваешь, ты… все будет хорошо!

Лакке встал с кресла, сделал пару суетливых шагов, взмахнул рукой.

— Ты не должна… ты не должна так говорить!

— Лакке. Лакке?

— Да!

— Ты же знаешь… что это правда. Так?

— Что «это»?

— То, что я говорю.

Лакке фыркнул и потряс головой, а руки его сами собой принялись похлопывать по одежде и шарить по карманам:

— Мне надо покурить…

Он отыскал мятую пачку, зажигалку. Выудил последнюю сигарету, сунул ее в рот. Потом вспомнил, где он, и вытащил сигарету.

— Черт, они же меня отсюда в момент вышвырнут, если я…

— Открой окно.

— Хочешь сказать, я должен прыгнуть?

Виржиния улыбнулась. Лакке подошел к окну, распахнул его и высунулся как можно дальше.

Медсестра, с которой он говорил, распознала бы сигаретный дым за километр. Он прикурил сигарету и сделал глубокую затяжку, стараясь выдувать дым так, чтобы он не залетал обратно в окно, и посмотрел на звезды. Виржиния за его спиной снова заговорила:

— Это та девочка. Она меня заразила. А потом зараза распространилась по всем телу. Я знаю, где она сидит. В сердце. Она поразила все сердце. Как рак. Я не могу ничего с этим поделать.

Лакке выдохнул струю дыма. Его голос гулко раздавался среди высоток:

— Но ты же разговариваешь. Ты же… нормальная.

— Мне это стоит большого труда. И потом, мне перелили кровь. Но я могу исчезнуть. В любой момент. И мною снова овладеет эта дрянь. Я это знаю. Чувствую. — Тяжело дыша, Виржиния продолжила: — Вот ты там стоишь. А я на тебя смотрю. И хочу… тебя съесть.

То ли дело было в затекшей шее, то ли в чем-то другом, но по спине Лакке поползли мурашки. Он вдруг почувствовал себя совершенно беззащитным. Быстро затушил сигарету об стену и щелчком отшвырнул от себя бычок. Обернулся.

— Черт, но это же полный бред!

— Да. Но это так.

Лакке сложил руки на груди. С деланным смешком он спросил:

— И что же ты от меня хочешь?

— Я хочу, чтобы ты… уничтожил мое сердце.

— И как?

— Как угодно.

Лакке закатил глаза.

— Ты сама-то хоть себя слышишь? Понимаешь, как это звучит? Совсем сбрендила. И что я, по-твоему, должен загнать тебе в сердце осиновый кол или как ты себе это представляешь?

— Да.

— Ну уж нет, и не мечтай. Придумай что-нибудь получше.

Лакке усмехнулся и покачал головой. Виржиния смотрела, как он мечется по палате, по-прежнему скрестив руки на груди. Затем слабо кивнула:

— Ладно.