Врач «скорой»

Вся эта увлеченность запретным быстро улетела в будущем после того, как всю эмигрантскую литературу выплеснули к нам на прилавки. И оказалось, что Зайцев – зануден, Ходасевич – претенциозен, а Набоков – напыщенный и совсем широкому читателю не интересен. И школьники жаловались, что им приходится учить «Реквием» Ахматовой. Но сейчас, блин, каждый считает, что от нас прячут самородки и бриллианты. Ничего против Цветаевой не имею. Я даже знаю, что она резко выступала против феминитива и требовала называть ее профессию в мужском роде. И могу попытаться понять не только любителей поэзии, но и поклонников трехтомного собрания тюремных побасенок. Но не у меня дома.

Я не стал врываться на кухню и топать ногами. Исключительно из чувства мести включил «Параноида», который, как я знал, соседке сильно не нравится, и дождался, когда она среагирует на намек. Проводив Зою, невеста вспомнила о моем существовании, принесла чайку и мне тоже. И даже чмокнула в щеку. И обняла, соблазнительно прижавшись к щеке упругой грудью. Но я идиллию порушил.

– Солнце мое, – сказал я, отхлебнув из кружки чай и отставив ее в сторону остывать, – я ведь просил тебя быть аккуратнее в беседах.

– А что я такого сказала? – удивилась Анечка.

– Только что ты малознакомому человеку рассказала, как слушала по вражьим голосам запрещенные в нашей стране стихи.

– Но там… – встрепенулась филологиня.

– Мне плевать, что стихи запрещены за совершенно невинные, как по мне, упоминания Белого движения и царя-батюшки, – пресек я оправдания. – Если хочешь, я могу пойти во Франкфурте в книжный магазин и заказать там столько Цветаевой, сколько пожелаешь. Читай на здоровье, только никто не должен знать, что ты обладаешь этим изданием. Или хочешь, Мандельштама привезу? «Доктор Живаго» не советую, редкое занудство.

– Издеваешься, да? – уловила интонацию Анечка. – Какие же стихи можно, по-твоему, читать?

– Вот, пожалуйста. Бальмонт, – я напряг мозг и выдал:

Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,
Наш царь – кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму – темно.
Наш царь – убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, – час расплаты ждет.
Кто начал царствовать Ходынкой,
Тот кончит – встав на эшафот.

– И никто, слышишь, никто! – я поднял назидательно палец. – Не подкопается!

– Да ну… Фигня какая. Этого Бальмонта все, кто только ни ругал за этот стих. Знаешь, что Блок про него писал?

– Не знаю. Но представляю, что могут написать «прилипчуки», – я тяжело вздохнул. – Как ты думаешь, где больше всего у чекистов стукачей, среди рабочих завода «Серп и Молот» или в среде передовой советской интеллигенции? Кто тебя громче всех за смелые мысли похвалит, тот, скорее всего, провокатор и стукач. Будут, твари, сидеть, заглядывать в глаза и восхищаться, как ты тонко прочувствовала эпиграмму «Мы живем, под собою не чуя страны». А потом куратору сдадут. А тот, когда надо, доносик достанет. И меня сначала на конгресс не пустят. Потом статью не напечатают. На защите прокатят. Следующим шагом будет объявление Панова самозванцем, примазавшимся к великому открытию советских ученых.

– Так другие вон…

– На них не равняйся! Нет во мне такого веса и авторитета, чтобы я мог плевать на всё с высокой горы. Терпи, милая. Особенно с друзьями и близкими.

– Ты приспособленец! – выдала Аня самое козырное обвинение околодиссидентской шушеры.

– А ты – дура, если так думаешь. Всё это наносное. Лет через десять будешь вспоминать прослушивание «Перекопа» по радио с пренебрежительной усмешкой.

– Ну спасибо, хоть не абхазская корова!

Короче, вот тут моя невеста сделала попытку объявить мне бойкот. Не могла она поверить, что такие замечательные люди могут оказаться доносчиками. Эх, милая моя, да тут как в том анекдоте, когда после подпольной сходки революционеров агенты охранки сели писать доклады, и оказалось, что из десяти участников ни одного настоящего революционера не было.

Три часа она делала вид, что читает Пруста. Я бы точно заснул, сильно не мой автор. Не чтение, а мучение одно. А она хмурилась, страницы листала, делала вид, что ей интересно. Когда проходила мимо зазвонившего телефона, то просто положила трубку рядом с аппаратом, не позвав меня. И даже чай вечерний пить отказалась. Вот какая сила воли у человека!

Я, если честно, старался не заржать. Очень уж по-детски это выглядело, все эти отворачивания и игнорирование моих слов. Терпел, пока мы не легли спать. До той степени протеста, когда с удобной кровати уходят ночевать на не очень хороший диван, не дошло.