Врачу, исцелись сам!

Петровичу Поплавскому, поступившему в отделение с пневмонией три дня назад. Небритый по последней моде Поплавский лежал в отдельной палате, обложившись газетами. Ему привозили, наверное, все, выходившие в городе более или менее крупные издания. Он был довольно известный журналист со всеми типичными журналистскими прибабахами, типа "могу любого обосрать с головы до ног". Заведующая отделением предупредила Борискова, чтобы он был с Поплавским поосторожнее, а не то вдруг выйдет статейка "Доктор Ужас в клинике смерти" и уже всю оставшуюся жизнь не отмоешься.

Поплавский начинал "греметь" с конца восьмидесятых, но за годы перестройки Россия настолько ему осточертела, что он какое-то время даже жил в Германии, но там ему отчего-то не понравилось. Он как-то говорил, когда приехал назад: "Германия – не для русских, она – для турок. А наша Россия все-таки – хоть сколько-то, хоть на чуть-чуть, но для русских, хотя бы, даже если пусть только по языку". Не исключено, причиной такого неприятия Германии могло быть какое-либо случайное происшествие или житейская ситуация. Так бывает: вроде и город хороший, а если тебя там обворовали или обидели, то навсегда остается против него предубеждение. Один знакомый рассказывал, что в

Германии прямо возле дома, где они с женой остановились, чуть ли не прямо у них на глазах немцы зарезали эфиопа, и он сам не раз видел, как большими группами ходили по улицам бритоголовые. Они хрипло орали "хайль" и вскидывали руки в фашистском приветствии, а полиция ехала рядом и им не мешала.

Однажды, будучи по каким-то делам в Италии, Поплавский встретил там одного типа, который уехал из России еще в самом начале девяностых. Жизнь его по большому счету не удалась, и ему нужно было кого-то в этом обвинять. До отъезда из страны он был преподавателем какого-то гуманитарного ВУЗа, а вот чего он там преподавал – Бог ведает. Уехал и уехал, но он почему-то всегда искренне радовался неудачам России, и если там случалось что-то плохое, непременно злорадствовал: "Я же говорил, что они там полные придурки!", любые же ее успехи выводили его из себя: "Просто повезло!" Он считал, что во всем виновата его родина, сделавшая его таким, каким он был. Он в принципе ненавидел все русское и всю эту страну, по любому поводу говорил: "В этой поганой стране…" Он так глубоко и яростно ненавидел покинутую им страну, что этому наверняка должна была быть какая-то серьезная причина. Но, в конечном счете, мечта его сбылась, и он жил на Западе. Когда Поплавский встретил его в Риме, он пил воду из фонтана (говорят, если набирать в струе, то там она чистая), потихоньку освоился, где-то подвизался на полубесплатных работах просто за еду. Надо сказать, со стороны вид у него был довольно жалкий. Он представлял собой что-то вроде интеллигентного бомжа.

Сбежав в самый разгар кризиса начала 90-х, он до сих пор оставался под тем же впечатлением нищей и убогой страны, которую когда-то покинул, и был абсолютно уверен, что все там так и осталось, поэтому ко всем встречаемым соотечественникам относился со снисхождением.

Поплавский, который его совершенно случайно встретил, был этим просто потрясен и потом рассказывал: "Поначалу я даже хотел ему денег дать, но потом увидел, что это – просто гавнюк!" Они,

Поплавский с подругой, тогда после ресторана отдыхали в тени на известной площади Навони – как раз у знаменитого фонтана, где бывший доцент набирал воду в пластиковую бутылочку. Однако после этой встречи Поплавский напугался: он почувствовал, что постепенно начинает превращаться в такого же типа, а тут как бы взглянул на себя со стороны.

На Поплавского именно на Западе почему-то всегда производили неприятное впечатление разные уличные развлекатели, приехавшие из бедных стран: балалаечники в русских рубашках, кукольники с марионетками, замершие скульптуры и мимы, подвизающиеся на торговых улицах европейских столиц.

Короче, примерно через три года после отъезда Поплавский вернулся в Россию. Впрочем, все ожидали, что, вернувшись, он вновь тут же запросится назад в Германию – небось, отвык от питерской грязи-то.

Но обстановка за это не столь большое время изменилась и, к удивлению вернувшегося журналиста, у него в Питере зарплата оказалась куда больше, чем в Германии, где он все это время получал только пособие и редкие гонорары. Впрочем, он и теперь ездил туда довольно часто, так как за три года эмиграции почти свободно овладел немецким и заимел необходимые знакомства. Кроме того, вернувшись в