Враг

Вчера вечером – когда меня, одинокого, вновь окружил тот странный, густой, как будто полный незримой, но веской и тягучей материи воздух, что стал в последнее время неизменным спутником моих размышлений, – я вдруг, непостижимым экстазом, почувствовал, что какой-то могучий прилив небывалых сил словно выхватил меня из земной среды и возвысил меня над нею таинственною, сверхчеловеческою властью. Взор мой упал на мраморные ручки Зоси… Я машинально поднял их со стола, крепко сжимая мрамор, в бессознательном восторге.

Я чувствовал, что она, когда-то воплощенная в этом камне, – здесь, возле меня, что, стоит позвать ее, и она придет.

И я позвал ее…

Тогда от ручек пошли как будто лучи – бледные, белесовато-палевые… воздух пропитался тем мутным брожением, тою эфирною зыбью, которые до сих пор я считал обманом своего больного зрения… Казалось, предо мною происходила какая-то полузримая борьба: что-то рвалось ко мне и что-то другое не пускало… Я понял, что должен напрячь все силы своей воли – и я позвал Зосю: теперь я уже не сомневался, что это Зося! – еще… и еще…

И она явилась…

А! теперь я понимаю прадеда!

Она так несчастна! Когда я слышу ее стон, лицо ее искажается таким тяжелым и долгим страданием, что сердце мое разрывается на части, что я, вне себя, готов хоть в ад – лишь бы понять и прекратить ее горе… лишь бы возвратить ей счастье и покой, о которых она рыдает.

Зависит ли это от меня? О, да: иначе – зачем бы именно мне являлась она? Зачем я, а не любой из мужчин, любая из женщин околотка, стали жертвами ее грустного присутствия? Зависит. Я читаю это в ее голубых, отемненных слезами глазах. Она ищет в правнуке – чего не сумел дать ей прадед.

Так выскажись же, чего ты ждешь? чего тебе надо? Не мучь и себя, и меня… Или не можешь? Не вольна? Тень, достигшая материализации, но лишенная слова? Астральное тело, неосязаемое и беззвучное? Но – бесстрастное ли?

Вчера, когда она явилась, я задумался об ее удивительном сходстве с Ольгусею – и вдруг не узнал ее: так гневно вспыхнули ее глаза… Что значит этот гнев? Чем мешает ей Ольгуся? Любит она меня, что ли, ревнует? Да разве там есть любовь и ревность? А почему нет? – если вместе с телом не умирают другие человеческие страдания, почему должны умереть эти?

Чтобы разбить «фантастическое настроение», как выражается Паклевецкий, я схватил первую, попавшуюся под руку, книгу из библиотеки и стал читать, где открылась страница. Оказалось, Лермонтов. А что попалось – не угодно ли?!

Коснется ль чужое дыханье
Твоих ланит,
Моя душа, в немом страданьи,
Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом,
Твои слова текут, пылая,
По мне огнем.
Ты не должна любить другого,
Нет, не должна:
Ты мертвецу святыней слова
Обречена.

Словно загадал!.. Нечего сказать – утешительно!

17 июня

Дикий и страшный день!

Она чуть-чуть было не заговорила…

Но прежде чем с губ ее вырвался хоть один звук – вдруг лицо ее исказилось ужасом и отвращением, она потемнела, как земля, опрокинулась на спину, переломилась, как молодая березка, и расплылась серыми хлопьями, как дым в сырой осенний день. А я услыхал другой голос – противный и, уже несомненно, человеческий:

– Здравствуйте, граф… Что это за манипуляции вы здесь проделывали?

На пороге кабинета стоял Паклевецкий.

– Как вы взошли? Кто вас пустил? – крикнул я, будучи не в силах сдержать свое бешенство.

– Ого, как строго! – насмешливо сказал он, спокойно располагаясь в креслах. – Взошел через дверь – вольно же вам не запираться на ключ, когда заняты. А пустил меня к вам Якуб. Да вы не гневайтесь: я – гость не до такой степени некстати, как вы думаете.

– Сомневаюсь, – грубо крикнул я ему.

– Сомнение есть мать познания, – возразил он и вдруг подошел ко мне близко, близко… – Так как же, граф? – зашептал он, наклоняясь к моему уху и пронизывая меня своими лукавыми черными глазами. – Так как же? Все Зося? А? все Зося?

Если бы потолок обрушился на меня, я был бы меньше удивлен и испуган. Я с ужасом смотрел на Паклевецкого и едва узнавал его: так было сурово и злобно его внезапно изменившееся, страшное, исхудалое лицо…

– Я не понимаю вас, – пролепетал я, стараясь отвернуться.

– Ну, что притворяться, ваше сиятельство? – холодно сказал Паклевецкий. – Будет нам играть втемную, откроем карты… Рыбак рыбака видит издалека!

– Кто вы такой?

– Как вам известно, – уездный врач Паклевецкий.

– Откуда же вы знаете?

– А вот – представьте себе: знаю. А каким образом – не все ли равно вам?

– Вы подслушали меня или прочитали мои записки?