Враг народа. Воспоминания художника

— Ну, что, сыграем партию в шахматы?

Севка, напевая «анаша, анаша, до чего ж ты хороша», достал из-под дивана шахматные фигуры такого вида, словно их грызли собаки вместо костей. Король и конь с отбитой головой, туры и недостаток пешек заменили монеты. Через десять ходов я, опытный с детства игрок, получил мат.

— Еще? — предложил победитель.

— У тебя грамотное начало. Ходил в клуб что ли?

— Нет, чувак, самоучка.

— А, ну ладно, в поезде поиграем.

Для работы в Прибалтике, я закупил пачку картонок под пастель и альбом для зарисовок. В рижской гостинице я нарисовал Севку, играющего в шахматы с Аниканычем, примкнувшим к нам в качестве журналиста.

— Ну, прямо Жорж Руо! — не отрываясь от доски, заметил Севка.

Он знал искусство, как свои пять пальцев. Ничего не скроешь. Я вез в чемодане подаренную Костакисом книжку «Руо», изданную Скира, и тайком туда время от времени заглядывал. Этот Руо, оригиналов которого я не видел, меня волновал в то время, да и не он один.

Черной тушью я рисовал рижские церкви, улочки, дворы.

— Чувак, за каким хуем ты мокнешь на улице? — удивлялся Севка. — Щелкни фото, а дома перерисуешь!

Сам Освер так и поступал. Он снял два-три раза химзавод в Даугавпилсе и лег загорать на берегу озера.

— Хиляем в кабак берлять и кадрить чувих.

По вечерам мы чистили ботинки и шли в кабак. Латышская кухня и музыка были на высоте, но чувихи, дежурившие в баре, сразу просили деньги за знакомство, что меня страшно удивило.

Рига — уже Запад!

Сильные доводы Севки Освера сбивали все мои хилые установки на особое творчество.

Всех художников он дел ил на две категории, «богатых» и «бедных». Сам он не причислялся ни к одной из этих категорий. Он был профессионалом шрифта, полиграфистом, автором обложек знаменитых журналов. Его интересовала лишь «система» в искусстве и технический «прогресс» в полиграфическом производстве, сводившие на нет ремесло созидателя. Севка не давил собеседника своими знаниями, а лишь экономно выпускал сильные стрелы, разжигавшие фантазию впечатлительного человека, каким я был в то время.

Встреча с оптимистом Освером была почти случайной, — подумаешь, десять дней командировки и разговоров. Мы договорились встретиться еще раз, но встреча не состоялась.

Пустяк, возведенный в закон.

Освер оказался прав. Мои рисунки с видами химкомбината Ирка не стала смотреть. Затраты на поездку были списаны и подшиты. Оставалось туманное воспоминание о европейской Риге, зеленых дубравах Литвы и бородатых староверах Двинска, говоривших на базаре «битте» и «данке шен».

* * *

Осенние холода спустились ранние. После Покрова так загудела и закрутила метель, что я едва успевал прочищать тропинку к дороге. Возвращаясь из Москвы на дачу, я заставал замерзшую в ведрах воду. Будущее с зимовкой в лесу как никогда казалось неопределенным и темным. После разлада с Пончиком я не знал, как приступиться к невестам и надо ли спешить с женитьбой?

В моих живописных розысках настал зимний застой. На дворе так быстро темнело, что притуплялась вся охота красить. Под новый 1964 год ко мне заявилась Роза Корзухина. Мы напились горячего чаю и рано завалились спать, а наутро, утопая в сугробах, прибежал почтарь и сунул мне телеграмму, где значилось:

«Шура тяжело болен. Срочно приезжай. Мама».

Взаймы дал прокурор Малец. Железнодорожный билет я купил сразу. Поражала пустота Киевского вокзала и полупустой вагон.

Днем открылся Брянск, брат не болел, а умирал от ран. В ночь под Новый год его нашли на тротуаре, истекающим кровью, с перебитым позвоночником. Он был в полном сознании, когда я навестил его в больнице. Он мало и плохо говорил, но смотрел легко и насмешливо.

— Зачем приехал?

Это все, что я слышал от него в последний раз.

Ночью он умер от кровоизлияния в мозг. Тело забрали домой. Пока родня сводила счеты и выясняла причину смерти, я сидел на кухне, перекапывая его прошлое.

Рано утром ввалились друзья и коллеги. Напарник по шахматам, полковник Аркадий Лапыгин, француз Бийю, инженер и руководитель оркестра, друзья детства с Болота, Коля Цыбульский и безрукий Понятовский. Громыхая протезом, не здороваясь с сестрами, поднялся дядя Иван Абрамов с женой.

Рабочие Мильмана, скрутив полотенца, вынесли гроб во двор в открытом виде и поставили на козлы. По дороге на кладбище пристроился оркестр, где брат в свое время колотил в барабан. Завыли медные трубы. У могильной ямы полковник Лапыгин произнес короткую речь, потом хор запел «зрящя мя безгласна и без дыхания предлежашя».

Завыла невестка Нина Федоровна, рыдала мать, плакал и я.

Гроб заколотили под пение молитв и поклоны, спустили в яму, бросили по горсти мерзлой земли и разошлись.

На поминки собралась родня и самые близкие друзья брата. Пили водку, не чокаясь стаканами. Первой рванулась тетка Нюра.

— Эх, Нинка, Нинка, опозорила ты нас всех, перед людьми стыдно!

Моя мать, защищая невестку, стала перечить:

— Замолчи, змея подколодная, прекрати ругань!

— Дорогие товарищи, — встрял Аркадий Лапыгин, — не смейте в день поминок позорить жену покойника.