Враг народа. Воспоминания художника

Илья Ефимович Репин в своих замечательных мемуарах описывает совершенно сказочные вещи.

«Через всю залу ставили огромный стол, уставленный бумагой, красками, карандашами и всякими художественными принадлежностями. Желающий выбирал себе по вкусу материал и работал что в голову приходило».

О такой роскоши былого и «проклятого прошлого» мы и не мечтали. Карандаши и бумагу продавали в одном месте и по специальным билетам «Союза советских художников», причем так дорого, что приходилось самим из палок строгать подрамники и натягивать мешковину или бортовку, бывавшую в свободной продаже. На краски очень плохого качества уходили все деньги. И как результат недостатков — убогий вид андеграунда: клочки, бумажки, трещины и гвозди. Большие картины самого претенциозного, претендующего на значительность Олега Целкова походили на вокзальные афиши, а тщательно нарисованные гвозди с тенями лишний раз напоминали о всеобщей нищете и показухе.

В официальном искусстве стояла непролазная сытость и скука.

Мастеровые всех мастей, сызмальства обученные стоять по стойке смирно и холуйствовать, жили с запасом свинины, капусты, жен, потомства.

Художники, порвавшие с фарсом официальной лжи, строили свое будущее на диком сквозняке, очищавшем души и совесть. Мы заранее отвергали земные поклоны, которые отбивали строители «вечного реализма», вымаливая у властей раздвинуть его пошире. Убогая драка футуристов, незаменимых учителей пролетариата, раздражала нас своими дурацкими манифестами и револьверами, с помощью которых они пытались навязать свои ценности.

Образцом вольного творчества, артистической воли и безудержного упрямства нам служили не русские новаторы 20-х годов, а сумасшедший голландец Ван Гог, пьяница Тулуз-Лотрек, наркоман Модильяни, вообще богема старой Европы.

Нас совершенно не волновал выход искусства на стены музеев, церквей, клубов, школ, публичных мест.

Пусть будет вечная нищета и полная независимость.

Только в богеме спасение от растления душ, благословенная свобода, от которой глохнут слабые и выживают фанатики.

В этом богемном мире были люди неуравновешенные, психически неустойчивые, потерявшие связь с действительностью, подменившие окружающий мир бредовыми выдумками собственной выделки, но не они определяли ход событий. Художественный авангард держался на богатырских натурах, расчетливо и упорно управлявших своим делом, — Миша Шварцман, Лев Нуссберг, Илья Кабаков, Володя Янкилевский, Володя Вейсберг, Эрик Булатов, Иван Чуйков.

* * *

Икона — моя давняя любовь.

Ее духовных и пластических богатств хватало на всех. Ее давно и успешно обирали художники всех направлений. Символисты (Нестеров) забрали настроение, формалисты (Малевич) — цвет, мистики (Шварцман) — поверхность, но множество секретов оставались нераскрытыми.

Изучая русскую икону, я обратил внимание на особое пространство, метафизический слой атмосферы, разделяющий изображение и зрителя. Сначала я думал, что это остатки темной олифы и долголетняя копоть создают таинственный тон, но, осматривая только что очищенные реставраторами шедевры — «Георгий на черном коне», например! — это светоносное пространство было еще яснее. Мягкий, зеленоватый санкир, единое вибрирующее свечение жило само по себе.

В серии «королей» 1962–1963 годов я вводил лессировку частями, как это делал Сезанн в свое время, и лишь в 1964-м, случайно опрокинув лессировочный флакон на изображение, я обнаружил новый тон картины.

Самая яркая киноварь погасла, «присмирела». Оказалось, что непостижимое сфумато иконы создается лессировкой! Нежные оттенки, изысканные приглушенные тона и воздушный слой над ними создает трехслойная лессировка!

Первые вещи с трехслойной лессировкой и киноварные буквы я ввел в конце 1963 года — подготовительные вещи есть в Музее Бар Гера, — а с 1964-го и до 1967-го включительно я работал в приглушенных красках — неяркие умбры и сажи земляного происхождения, с оттенками лиловых, серебристо-зеленых и белых.

Удержать находку у себя в условиях богемной жизни — задача немыслимая, да и ненужная. На выставке в клубе «Дружба» в 1967 году я обнаружил, что мои коллеги Лида Мастеркова и ее муж Володя Немухин ловко воспользовались моей находкой и выдали за свое. Обобрать беззащитного коллегу считалось не плагиатом, а молодецким присвоением краденого. Я им, людям очень далеким от иконы, уступил первенство и занялся новыми розысками.

Вот вам и самиздат!

А где мои деньги?

2. Вызов Феди Поленова

Я привык к пещерному образу жизни. Ночевки на вокзалах, чердаках и сараях, в куче мусора и под роялем никогда меня не смущали и не пугали. Чувство смерти мне было неизвестно. Я жил, изматывая силы в дурно организованном быту, измываясь над старостью, болезнями, семьей. Весь ритм жизни походил на бег без передышки и молитвы. Череда безумных ночей и дней, пьяные склоки и любовные потехи без привязи и обязательств превращали мир в одну сплошную лажу.

Я — мученик, страстотерпец и преподобный, а если кто возражает, то поднимем на смех и прогоним прочь.