Враг народа. Воспоминания художника

В мои двадцать семь лет (1965) за мной числилась скандальная выставка в Тарусе и Москве (1961), пяток густо иллюстрированных книжек и открытие Любы Поповой на подмосковном чердаке (1963) — весомые доказательства передовых взглядов с почетным прозванием «формалист». Помню, в ноябре 1965 года у издательской кассы «Малыша» на Бутырке я встретил бывшего сокурсника по ВГИКу Юрку Богородского, матерого алкаша и превосходного рисовальщика детских книжек, холинских включительно: «в реке большая драка, поссорились два рака» или «можно плыть на топоре и купать слона в ведре». Пить водку мы пошли в подвал Лиды Шевчук, собутыльницы художника. Дверь открыл обнаженный до пояса, в солдатских ботинках на босу ногу, знаменитый поэт Игорь Холин. Пили вчетвером и слушали его «космическую поэму», где нечетное количество раз повторялись имена прошлого и настоящего с титулом «Друг земного шара».

В зиму с 1965 на 1966 год я часто виделся с Холиным у него на Кировской, у соседа Толи Брусиловского, у его соратника по перу Генриха Сапгира, в модном подвале Юло Соостера и, естественно, в Сандуновской бане, где собирались друзья и враги в одной воде.

С Холиным и его стихами я познакомился лет пять до этого, в гнилом, по окна вросшем в землю бараке живописца Оскара Рабина. Лобастый Рабин молча показывал картины с изображением барака зимой и летом, днем и ночью, а длинный очкарик Холин, с перчатками в зеленой шляпе, с восторженной чувихой рядом, монотонно чеканил барачные строфы:

Я в милиции конной служу,
За порядком в столице слежу,
И приятно на площади мне
Красоваться на сытом коне.

Любитель поэзии Алик Гинзбург, возвращавшийся с нами в Москву, — со мной был рыбак из Тарусы Эдик Штейнберг, — убеждал, что Холин — лучший поэт современности, и продал нам за трояк машинописный текст его барачных куплетов, в окружении убогих стихоплетов, таких, как пустомеля Сашка Аронов, бузотер Серега Чудаков и прощелыга Мишка Еремин.

Вот кусок дневниковой записи И. С. Холина с описанием подвального быта:

«Проснулся у себя в комнате и зажег свет. Картина предстала передо мной такая: возле кровати — лужа блевотины. В ней мой костюм и настольная лампа. Простыня и пододеяльник тоже в блевотине. У стены раскладушка, в которой спит Хвостенко. Я встал, убрал блевотину, но и после этого в комнате стояла страшная вонь. Проснулся и Хвостенко. Мы сообразили на четвертинку водки и на шесть бутылок пива. Приехали Сапгир и Ян Сатуновский. Мы выпили все, что купили…»

Подвал — становой хребет русской цивилизации.

В подвальном углу изящной словесности Сапгир, Сатуновский и Алексей Хвостенко представляют видные творческие образцы.

Вспоминает Хвостенко:

«Каждое утро Холин исчезал изучать пожары, мне же выдавал железный рубль с наказом писать стихи, а рубль пропивать по своему усмотрению. В результате этой художественной и дружеской сделки множество стихов, тогда написанных, бесследно пропало. Сохранилось десять штук, с посвящением моему просвещенному другу».

Примеры:

«Я собственный свой боб кладу в сугроб, и всех вас ждет, зевая, гроб», «Покуда жопа не идея, покуда девка хорошея в постель сама еще идет», «Отчасти уд, отчасти луд» и т. д.

Мы в стране поэтических чудес.

Начиная с пещерного товарообмена, картинка на бутылку виски, торговля постепенно превращалась в доходное, денежное дело. У людей появились значительные деньги.

В цивилизованных странах биография художника состоит из выставок. В стране победившего социализма жизнь артиста, особенно нелегального, всегда слагается из «этапов», и чаще всего зловещего содержания. «Тюремные этапы» в 7—10 лет прошли художники Борис Свешников, Лев Кропивницкий, Юло Соостер, Василий Ситников. Многочисленные приводы психбольниц знали Володя Яковлев, Анатолий Зверев, Володя Пятницкий.