Враги

— Он сопротивлялся и погиб в перестрелке, — сообщил Алексей. — В общем, утром вошли в город. Нас не ждали. Начался дикий переполох. Некоторые большевики решили, что левые эсеры устроили переворот, а анархисты и эсеры решили, что переворот начали большевики, и был момент, когда «свой своя побиваша». Взяли телеграф, почту, телефон практически без боя. Адмирал хорошо учится на чужом опыте. Жарко было только на штурме Смольного и здания Чека, там лучшие части красных стояли. Но, как уже сказал, нападение было неожиданным, так что наши потери в четыре раза меньше, чем у защищавшихся. Вот, собственно, и все. Я должен извиниться. Хотел зайти к вам сразу, но была куча дел. Я, как и остальные, сплю сейчас по четыре-пять часов в день.

— Это я уже понял по вашему заморенному виду, — сказал Санин. — Спасибо, что меня, старика, не забыли. На следующий же день после переворота явились матросы и самым грубым образом выкинули всех моих подселенцев на улицу.

— Они выполняли приказ верховного правителя о возвращении незаконно захваченного имущества, — пожал плечами Алексей. — Я лишь попросил начать с вашей квартиры.

— Откуда это в вас? — вдруг спросил Санин.

— Что? — не понял Алексей.

— Да это презрение к чужим жизням, — проговорил Санин. — Я же помню вас… э-э-э… в четырнадцатом и раньше. Вы не были жестоки. Только не возражайте мне. Уплотнили меня, конечно, незаконно. Но ведь это были семьи рабочих и солдат, а не злобные чекисты и ненавистные вам большевики. Но я даже не об этом. Не знаю и не хочу знать степень вашего личного участия во всех событиях. Хотя я так понимаю, что она весьма существенна. Почему вы решили, что можете повелевать чужими жизнями? Почему считаете себя вправе стрелять в лоб, спасибо еще не в затылок, когда сочтете нужным?

При упоминании о выстреле в лоб Алексей вздрогнул. Помолчав, он произнес:

— Время такое. Идет война, уже гражданская. Если не убьешь, убьют тебя. Никто не хочет отступать, и тут уже не до красивых разговоров.

— А вы абсолютно уверены, что правы? — поднял брови Санин. — Впрочем, что я говорю. Раз уже лично вы спокойно угробили несколько десятков своих и чужих и собираетесь гробить еще сотнями и тысячами, значит, уверены. Ну, да бог вам судья. Меня интересует, когда это произошло. Когда тот романтичный юноша, что записывался на флот с надеждой изменить историю и спасти человеческие жизни, превратился в бравого офицера, посылающего людей в штыки и без тени сомнения выбрасывающего на февральский мороз семьи с детьми? Я, кстати, нашел им жилье. Но почему я, а не вы?

— Но по-иному нельзя, — сжал кулак Алексей, — Иначе сомнут нас. И тогда мера зла превысит ту, которую установим сейчас мы.

— Я боюсь, что кое в чем вы правы, — вздохнул Санин. — И как историк, и как человек, я понимаю вас. Хотя жесткость в борьбе с противником и жестокость к населению — это далеко не одно и то же. Более того, я вовсе не против вашего переворота. На второй день после него в продаже появился коньяк. Ужасного качества и очень дорогой, конечно, и не идущий ни в какое сравнение с довоенным. Но все же! Вновь стали открываться независимые газеты. Люди потихоньку начинают без опаски ходить по улицам и перестают вздрагивать от стука в дверь. О терроре я пока молчу. Вашему режиму восемь дней, и мы еще посмотрим, как он поведет себя дальше. Но то, что вы никого не расстреляли из захваченных в плен, отпустили, разоружив, рядовых бойцов рабочих отрядов и объявили о подготовке открытого судебного процесса над главарями, мне очень нравится. Однако я о другом. Хоть режьте меня, не верю, что тот Леша Татищев из четырнадцатого года мог спокойно отдать приказ о расстреле или выселить многодетные семьи. А сейчас я вижу перед собой подполковника, который, если надо, огнем и мечом пройдет по любой земле, защищая свои идеи. Леша, не прошло еще и четырех лет. Скажите мне, когда?

Помолчав, Алексей произнес:

— Не знаю. Это происходило постепенно. Может быть, когда первый немецкий снаряд ухнул в палубу «Пересвета» и я понял, что, если мои артиллеристы не будут стрелять метко, мы все погибнем. Может, когда пьяные матросы с красными бантами в петлицах избивали меня на улицах Хельсинки и не убили лишь потому, что сами едва стояли на ногах. Не знаю… Время такое — убивай, чтобы не быть убитым. Хотя, вы правы, мы не только защищаемся. Но здесь и сейчас по-другому нельзя. Либо стоять в стороне, либо драться. И если уж драться, то до конца.