Врангель. Последний главком

Почтово-пассажирский поезд шёл вполне сносно: хотя полз порой как черепаха и в чистом поле, на разъездах, прохлаждался, зато на станциях сутками не парился. Немецкие коменданты препятствий не чинили.

Относительно свободными оставались два жёстких вагона III класса, куда пускали только немецких солдат. Единственный мягкий вагон II класса, отведённый для офицеров, и дюжина солдатских теплушек, для прочих пассажиров, были набиты битком. Всучившие кондукторам взятку ехали на переходных и тормозных площадках, а самые бедные и бесшабашные — на ступеньках, буферах и плоских крышах.

В вагоне II класса, куда Врангелю с трудом удалось добыть плацкарты у перекупщика, почти впятеро дороже прежней цены — по 40 рублей, на нижних полках сидело, сдавив друг друга, по нескольку человек. Кому-то повезло растянуться на верхних, в том числе и боковых, предназначенных для багажа. Дети спали в сетках для ручной клади. Свечей кондуктор не дал, и ночью в вагоне царил тревожный мрак — даже вздремнуть мешал... Хорошо хоть вшей и клопов, кажется, нет: не станешь ведь целое купе персидским порошком посыпать.

От духоты и тесноты весь извёлся. Что ни остановка, оставлял жену при вещах и продирался к выходу: глотнуть свежего воздуха, размять отёкшие руки и ноги, купить чего-нибудь съестного.

Первое, что бросалось в глаза — ярких цветов жёлто-голубой флаг над крышей вокзала и серые фигуры немецких патрульных в касках, торчащие на платформе. А вот привычные бравые жандармы в красных фуражках, встречавшие всякий пассажирский поезд, отсутствовали начисто.

На каждой станции поезд ожидала обычная после революции измаявшаяся толпа крестьян и городских торговцев вразнос, увешанных несметным числом туго набитых мешков и корзин. Едва тот останавливался, с воплями кидались они на штурм вагонов.

Изумляли буфеты: снова, как до войны, ломились от продуктов, но всё вздорожало в 4-5 раз.

Чем ближе к Киеву, тем чаще попадались свеженамалёванные вывески с малороссийскими названиями станций, водружённые вместо снятых русских, и лубочные плакаты с текстами на «мове».

Но речь повсюду слышалась русская...

В Александровске — и на платформе, и в зале I класса, и в буфете — городская публика ахала и охала по поводу бешеного роста цен. Группки офицеров без погон — едут, догадался, на Дон, в Добровольческую армию, — по-солдатски ругали гетмана, «продавшего Украйну кайзеру». Разве что у мужиков, сумрачно обсуждающих слухи о возвращении земли и инвентаря помещикам, изредка проскакивало малороссийское словечко.

На немецкие патрули и мужики, и офицеры косились с открытой неприязнью. И чуждались друг друга. А иные из простонародья, особенно кто помоложе, смотрели на благородную публику волками.

— Ну, погоди трохи — недолго кровь нашу пить осталося... — долетело до его слуха со стороны насупленных бородачей. В серых армяках из домотканины и картузах, те расселись на мешках и поплёвывали себе под запылённые сапоги.

Так и не понял, к нему это относилось или к трём молоденьким подпоручикам, что смущённо пересчитывали деньги перед входом в зал I класса. Он-то чем мог навлечь на себя их злобу? Разве что интеллигентными манерами и гвардейской выправкой... Или начищенными до блеска новыми ботинками и пиджачным костюмом тёмно-синего английского шевиота, купленным в рождественскую распродажу за 15 рублей во «Взаимной пользе» на Невском? Да чёрт с ними, наплевать и забыть.

Мыслями был уже в Киеве. И чем меньше вёрст[10] оставалось до него, тем невыносимее душили вонь и теснота вагона.

19—20 мая. Киев

В Киев поезд пришёл поздним воскресным вечером.

Носильщики хоть и с ленцой, но шевелились. А вот юрких и горластых комиссионеров не оказалось ни на перроне, ни у выхода из вокзала — довольно тесного и невзрачного, но зато чистого. Никто не выкрикивал названия гостиниц, не кидался с предложениями номеров, не хватался за багаж. Не было и карет или омнибусов, прежде присылавшихся к приходящим поездам от первоклассных отелей.

Приезжие, ругаясь и неистово пихаясь локтями, ломились в три двери длинного вагона трамвая.

Одноконный извозчик, вальяжный бородач в примятом котелке и ватном кафтане, не отрывая тяжёлого зада от козел, авторитетно заявил:

   — Все гостиницы и меблированные комнаты забиты, как Владимир на Пасху. Так что никакой нумер за вами, господин хороший, не скучает.

Но тут же побожился устроить в гостиницу «для господ», после чего без стеснения запросил «за всё про всё» целых 6 рублей, а гривнами — так вдвое больше.

Примерно вдесятеро дороже довоенного, сразу прикинул Врангель. Табличка с таксой на задней стороне козел, где ей положено быть, отсутствовала. Дорога выжала до капли, и торговаться со сквалыгой сил не осталось... Такса таксой, хоть на жести написанная, хоть на резине, хоть Городской думой утверждённая, хоть чёртом, а в вокзальной суматохе приплата сама идёт в руки этим наглецам извозчикам.

   — А вы, господин хороший, по торговому делу или святые места осматривать?