Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Что говорят обычно на прощанье? «Пишите!» «Звоните!» «Приезжайте!» Но в нашем случае все не так. Они вас не попросят, и вы, конечно, не рискнете.

Вам — уезжать. Им — оставаться.

И вы не станете их подводить своей назойливой и опасной дружбой…

С робкими друзьями распрощайтесь дома.

Со смелыми — в аэропорту «Шереметьево»…

5

«Шереметьево» — это крематорий с плясками.

Прощаются навсегда, навечно, безвозвратно посреди экзотических иностранцев, бойких сотрудников Интуриста, равнодушных пассажиров и кокетливых стюардесс, милиционеров, переодетых в штатское, и штатских, переодетых милиционерами.

Там хоть наедине, в крематории, тихо и благоговейно, а тут — в сутолоке, на людях.

Там хоть с торжественностью, приличествующей случаю, а тут — в равнодушной, оскорбительной спешке.

Там — мертвые опускаются вниз, медленно и печально, под звуки органа, тут — отъезжающие уходят наверх, оставляя родных внизу, в слезах и рыданиях, посреди случайной, любопытствующей толпы.

И никто не уважает их, отъезжающих и остающихся. И никто не уважит их, предоставив комнату, каморку, отгороженный угол для последнего плача-поцелуя. Только презрительное высокомерие. Только развеселое ерничанье.

Униженные — унижают сами.

Оскорбленные — оскорбляют.

Претерпевшие издевательства — издеваются вдесятеро над беззащитными.

И вот они уже уходят наверх, за толстое, звуконепроницаемое стекло, и высматривают тех, внизу, и что-то говорят, и жестикулируют отчаянно, но преграда легла между ними, преграда неодолима, и тем уже не услышать этих, и этим тех не понять.

Не люди — тени. Призраки. Силуэты за толстым стеклом.

И Харон-перевозчик уже объявляет по радио посадку на самолет…

Громко. Отчетливо. Равнодушно-механически.

На все «Шереметьево»…

6

Трещина пролегла посреди евреев.

Глубокая, извилистая трещина, как при мощном землетрясении.

Трагедии в семьях.

Мать и сын. Муж и жена. Дед и внук. Любые варианты с проклятиями, слезами, угрозами, жалобами, обвинениями, драками, доносами и инфарктами. Молодой оказывается мудрее старого. Старый — смелее молодого. Любые варианты, густо замешанные на подозрениях, непониманиях, страхе остающихся.

Трещина идет через семьи. Трещина идет через наши сердца.

Мы страдаем и уезжаем. Они страдают и остаются. Мы не убеждаем их. Они не убеждают нас.

Неестественно созданные обстоятельства. Неестественно сложившиеся отношения.

А все из-за чего?

Если бы мы могли подойти к кассе и купить спокойно билет! Просто подойти и просто купить. И уехать. И приехать обратно, в гости. Или позвать их к себе. В любое время. Когда захотел. Ах, как это странно! Как нелепо! Только вдумайтесь: считанные часы полета — и годами неодолимая пропасть! Стоило ли после этого родиться в двадцатом веке? Стоило изобретать самолеты?..

Все упирается в «Шереметьево». В открытое, радушное, круглосуточное и бесперебойное «Шереметьево».

А пока этого нет, трещина пролегла посреди евреев. И самая последняя, самая болезненная — через аэропорт «Шереметьево».

Стонут — в «Шереметьево»…

Проклинают — в «Шереметьево»…

Падают в обморок — тоже в «Шереметьево»…

А ведь есть еще Чоп, Брест, Унгены — пограничные железнодорожные станции.

7

Матовые стекла квадратами.

Окантовка белого металла.

Это стена — высотой под три метра.

За стеной — невидимая нам лестница.

Над стеной — балкончик.

Улетающие — после таможенного досмотра — поднимаются по лестнице и выходят на балкончик, чтобы с него уйти уже навсегда, за толстое стекло.

В этот момент мы их видим.

В этот момент мы их слышим.

В этот момент прощаемся…

На балкончике стоять не разрешается!

С балкончика гонят.

Пять секунд — и все…

Запомните это место.

Включите в каталоги для туристов.

Исторический памятник.

Охраняется государством.

Повторяем:

Матовые стекла квадратами.

Окантовка белого стекла.

Стена плача.

Вторая половина двадцатого века.

Москва.

Аэропорт «Шереметьево»…

8

Но мы еще дождемся!

Вот увидите, мы дождемся!

Не мы — дети наши.

В «Шереметьево», в международном аэропорту, на самом видном месте будет стоять памятник «Взлетающий еврей».

Поверьте! Я верю в это…

Памятник еврею, который лбом своим, горбом своим, неврозами и сердечно-сосудистой недостаточностью открыл из России окно в Европу. Не Петр Первый, — причем тут Петр? — а именно этот тихий и незаметный, упрямый и настырный еврей. Приучил, сделал обыденным, заставил привыкнуть к мысли, что недостаточно иметь в доме окно. Это окно должно еще открываться.

На правах инициатора предлагаю свой вариант памятника.

Пусть скульптор изобразит его в момент отрыва от взлетной полосы. Он уже в воздухе, уже в полете, в трудном состоянии набора высоты, и только кончики пальцев одной ноги еще касаются бетонной плиты. В руках у еврея тяжеленные чемоданы, на плечах — дети, за спиной развевается по ветру жена, уцепившаяся за его пиджак, на ногах повисли два милиционера. Глаза у еврея шальные, лоб потный, улыбка блуждающая, волосы в беспорядке, галстук сбит на сторону. Вот и все. И еще постамент. Непременно низкий. А на нем — букетик ромашек.

На самом видном месте.

В аэропорту «Шереметьево»…

9