Врата Леванта

Воспоминания мои относятся к середине пятидесятых годов — иными словами, намного позже того времени, о котором рассказывал Оссиан. Но мне доводилось встречать упоминание о доме Кетабдара в старых журналах, старых каталогах по искусству, я слышал о нем в разговорах. Он остался в памяти людей как один из центров художественной жизни Леванта между двумя воинами. Там устраивались вернисажи, концерты, поэтические вечера, наверняка также и фотовыставки — я их как будто вижу…

Собеседник мои не стал на этом долго задерживаться. Очевидно, в его воспоминаниях подобная кипучая деятельность занимала очень скромное место. Шум его оглушал, свет слепил. Он замыкался в себе и грезил о дальних странствиях.

Наш первый сеанс продолжался не менее пяти часов. Иногда в виде беседы: это был настоящий диалог, хотя я редко записывал свои вопросы. Однако чаще всего он диктовал, а я только переносил на бумагу текст, давно сложившийся в его голове. Завершив беседу, мы слегка перекусили в баре его гостиницы, после чего он поднялся к себе на послеобеденную сиесту. Я думал, что он устанет и перенесет следующее свидание на завтра. Но нет, он предложил мне встретиться в тот же вечер, после шести часов.

Поскольку сам я на Западе утратил привычку к сиесте, то отправился в кафе, чтобы привести в порядок свои записи. Затем я вернулся в гостиницу и в условленный час постучался в его номер.

Он уже успел одеться и мерил шагами комнату, ожидая меня. Первые его фразы были заготовлены заранее.

Во Франции я смог наконец взращивать свои собственные мечты. Есть за своим собственным столом. Это не просто метафора. Помню, как я впервые уселся под навесом на террасе одного бистро. В Марселе, вскоре после прибытия парохода, до того как сесть на поезд, идущий в Монпелье. Столик был маленьким, и на его толстых досках виднелись следы от перочинного ножа. Я сказал себе: вот оно, счастье! счастье быть не у себя дома! не сидеть за семейным столом! Без гостей, которые стремятся блеснуть красноречием или познаниями. Без постоянного присутствия отца, без его взора, проникающего в мой взор, в мою тарелку, в мои мысли. О, детство мое вовсе не было несчастным, отнюдь! Я был всеобщим любимцем и ни в чем не знал отказа. Но всегда пребывал под тяжестью отцовского взгляда. В котором светилась громадная любовь, громадная надежда. И громадная требовательность. Давящая. Изнуряющая.

В Марселе в тот день, первый мой день на французской земле, я ощущал необыкновенную легкость. Три девушки прошли мимо террасы, совсем близко от меня. На них были развевающиеся платья и странные соломенные шляпки. Словно они сбежали с какого-то праздника или вырвались из ловушки. Они смеялись. Ни одна из них не посмотрела на меня, но я возомнил, будто их необычный наряд предназначен мне и они нарочно прогуливаются тут.

Я исполнился уверенности, что скоро познаю женщину. Еще более красивую, чем эти три девушки, самую красивую в мире. Мы полюбим друг друга и будем обниматься целыми часами. И станем вместе, рука об руку, гулять по пляжу. Потом, когда я вновь сяду на пароход, полностью завершив обучение, она будет крепко держаться за мою руку, а я склоню голову ей на плечо, чтобы вдыхать нежный запах ее груди.

Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что я покину Францию спустя восемь лет, на том же самом пароходе, без диплома врача, но с ореолом святости как участник Сопротивления… Это была мечта отца, но вовсе не моя!