Враждебный портной

Он вспомнил, что (тогда это его интересовало) ему так и не удалось установить национальность Нади. Мать — татарка, отец — то ли молдаванин, то ли гуцул, сестра почему-то была записана башкиркой. Сама Надя легко разговаривала на всех языках оптового рынка. А с Айнур так еще и на казахском, который, как она объяснила, почти один в один с башкирским, да и от татарского недалеко ушел. Тогда еще были живы ее дедушка-мордвин (эрзя) и бабушка-бурятка. Дедушка плотно сидел в мордовских болотах, в избушке на курьих ножках, без электричества и водопровода. А бабушку­-бурятку Каргин один раз видел зимой — в лисьем малахае, с зубами через один, как в плохом заборе. Она, помнится, приехала в Москву искать правду насчет озера, по дну которого собирались проложить трубу. Большой газ, как явствовало из привезенной бабушкой местной газеты, добрался до самых глухих уголков Республики Бурятии. Дом (а может, юрта?) бабушки как раз и стоял(а) в уголке на берегу глухого озера, и ей почему-то не хотелось, чтобы по дну проходила газовая труба. «Умрет, там все умрет», — сокрушалась бабушка. «Что умрет, рыба?» — поинтересовался любивший посидеть с удочкой на берегу Каргин, случайно вовлеченный в обсуждение этой проблемы. «Совсем нельзя будет плавать...» — горестно качала головой бабушка. Неужели она... плавает в этом озере? — изумился Каргин. Испорченное воображение услужливо нарисовало сюрреалистическую — в стиле Дали — картину: «Купание бурятской бабушки в газовом озере». Бабушка купалась в озере в тот момент, когда на дне прорвало газовую трубу и вода в озере вспенилась как минералка в стакане, так что бабушка плыла в чешуе из серебристых пузырьков, как... русалка. Каргин быстро вышел вон, чтобы унять слетевшее с катушек воображение. Если беззубая бурятская бабушка в лисьем малахае на кого-то и походила меньше всего, так это на русалку. Потом ему была доверена честь довезти плавучую бабушку и Надю до гринписовской конторы, где сидели адвокаты, занимающиеся вопросами экологии и охраны окружающей среды. Они помогли составить безответные заявления в прокуратуру, арбитражный суд, международные организации защиты природы и ООН. Чем кончилось дело, Каргин не знал. В лучшем случае — трубой на развороченном дне. Но, скорее всего, осушением озера и переброской трубы на новый маршрут. Зная, как составляются сметы и ведутся работы по прокладке коммуникаций, Каргин был уверен, что дело кончилось именно этим: ни озера, ни трубы.

От разноязычной родни в Надины песни вплетались шифрующие (или возносящие смысл на недосягаемую высоту, если он, конечно, изначально в них присутствовал) слова. И русский язык у нее был особенный — простой, четкий, укороченный, как линейка для измерения предметов определенной длины.

«Я в Финке. Говорить дорого», — отвечала Надя, когда Каргин звонил ей много лет назад по только что появившемуся в те годы сотовому телефону из Питера, точнее, из дачного пригорода, где он держал свой первый — перестроечный — магазин. Он, как только такие телефоны появились, сразу купил две тяжелые, золотисто черные, с откидывающейся крышкой­-микрофоном и вылезающей антенной «моторолы» — себе и Наде. Используя стилистику Надиного русского, он называл их «звониками».

«Звоник не платит за “звоник”, — возражал Каргин, — за Звоник платит Дима».

Но Надя, особенно если речь шла о бессмысленно потраченной копейке, была неумолима.

«Дос!» (до свидания) — отключалась.

Из немногих Надиных слов явствовало, что в данный момент она закупает товар в Финляндии (Финке). Другой цели пребывания в этой, как и в других, разделяемых в зависимости от расстояния на дальник и ближняк, странах, у Нади не было.

Иногда (если Каргин сильно просил не торопиться с досом) он успевал узнать, что она заехала в Финку через Бруснику (пограничный переход Брусничное), а возвращаться будет через Торфы (Торфяное), потому что товара много, а в Торфах у нее знакомая смена. Она берет в эту ездку в основном хозку (хозяйственные товары). Хозка занимает много места, так что через Бруснику, где считают, сколько сумок на рыло, никак.