Враждебный портной

«Бог, как и советская власть, живет по своему времени, – объяснил Жорке Зиновий Карлович. – Оно не разделяется на прошлое, настоящее и будущее. Я чувствую, – выпил, поставил рюмку на столик, – Его взгляд».

«А я нет», – почесал волосатую грудь Жорка.

«Ты молодой, – сказал Зиновий Карлович, – живешь, как будто смерти нет».

«Живу, как будто только она и есть», – возразил Жорка.

«Это плохо», – покачал головой Зиновий Карлович.

«Но я еще жив, – ответил Жорка, – и это хорошо. Хотя, – добавил после паузы, – я понимаю, что это временно».

«Всех унесут вперед ногами, – успокоил Зиновий Карлович. – Как писал один писатель в двадцатых годах, не помню фамилии, кажется, его потом расстреляли, люди мрут своим чередом: старые – от старости и неустройства, молодые – оттого, что свинца накопилось много».

Белые, мучнистые, в синих венах и шишковатых наростах на коленях ноги Зиновия Карловича напоминали сплетенные сучья. А сам он, с вытянутым, как падающая капля, лицом, седым хохолком на голове, мясистым кривым носом, – большого попугая. Зиновию Карловичу было в ту пору за шестьдесят. Он был старше Порфирия Диевича, но моложе Пал Семеныча – начальника районного строительного управления – воздушного старичка с пуховой одуванчиковой головой, прозрачными, как вода, слезящимися глазами, красно-белым, как порубленная редиска, лицом. Преферансисты постоянно иронизировали над патологической честностью Пал Семеныча, жившего в крохотном, хотя мог бы выстроить себе за казенный счет дворец, доме на окраине Мамедкули.

С чего это Богу смотреть на… Зиновия Карловича? – помнится, недоумевал Дима.

Он любил следить за перипетиями игры, быстро освоил азы преферанса, только вот не очень разбирался в «вистах», «бомбах» и расчетах после игры – кто выиграл, а кто проиграл. По лицам и репликам игроков этого было не понять. Только когда из их бумажников, как из воздушных шаров, на стол планировали купюры: красные десятки, радужные четвертные, болотно-зеленые полтинники, а иногда и хрустящие коричневые, как крепкий осенний лист, сотенные. И на всех был Ленин, подаривший Жорке «виллис», а потом уплывший на подводной лодке или улетевший на воздушном шаре. Глядя на разноцветные купюры, Дима понимал, что зря обижался на Жорку. Ленин воистину был везде.

Преферансисты относились к деньгам легко. Пожалуй, только Пал Семеныча проигрыши огорчали. Но он играл очень осторожно и почти никогда не проигрывал.

И на Пал Семеныча, размышлял, вслушиваясь в ночной ветер и отслеживая дальнейшие действия только что врезавшегося в жестяной колпак лампы жука-носорога, Дима, Богу нечего смотреть. Чего такого интересного, кроме неестественной старорежимной честности, благодаря которой, как полагали преферансисты, он, глубокий пенсионер, столько лет держится на ответственной начальственной должности, не давая пропасть ни одному кирпичу, может Бог увидеть в Пал Семеныче?

Отскочив от лампы, как теннисный шарик от ракетки, рогатый, цвета Ленина на сторублевке, жук некоторое время неподвижно лежал на спине под столом, слабо перебирая зубчатыми, как крохотные пилки, лапками. Затем он начал предпринимать безуспешные попытки перевернуться. Дима пришел ему на помощь. Жук немедленно затаился, прижавшись к ножке стола, – видимо, усомнившись в бескорыстии оказанной помощи. Выждав нужное время, он отполз в сторону, собрался с силами, потряс рогами и, вспенив твердую спину крыльями, бесшумно взлетел, уже в темноте включив глухой рокочущий мотор. Куда он полетел? Неужели, посмотрел в черную, густо утыканную сияющими гвоздями звезд доску неба Дима, жуки ориентируются по звездам?

Потом он подумал, что, пожалуй, на Пал Семеныче Богу все же стоило задержать взгляд.

Много лет спустя Ираида Порфирьевна расскажет Каргину, что Мамедкули после революции стал прибежищем так называемых бывших – недобитых белогвардейцев, депутатов контрреволюционных Дум, заседавших в Гражданскую то в Уфе, то в Самаре, затаившихся священников, ускользнувших с золотишком и бриллиантами в бюстгальтерах и подштанниках представителей нетрудовых сословий. Они просачивались разными путями в глухой туркестанский городок, чтобы укрыться от карающего ока большевистской власти. Граница с Персией до начала тридцатых несильно охранялась, объяснила Ираида Порфирьевна, кто хотел, мог уйти. Но без предварительной договоренности с дружественными большевикам персами это было опасно. На границе грабили и убивали. Поэтому те, кто остались, сидели тише воды ниже травы, устраиваясь на невидные должности. Или – вынужденно – на (в масштабах Мамедкули) видные, потому что грамотных людей здесь было мало. Однако от всевидящего ока все равно было не спрятаться. К началу войны подобрали практически всех.