«Времена были нескучные!..» 1 том

– Я ожидал от Вас именно такого ответа, господин полковник, – после некоторой паузы сказал Гольдберг, – мне, действительно, слишком хорошо Вас описали. Но, к сожалению, это предложение я мог сделать только Вам, только Вы действительно близкий Потёмкину человек. От Вас он никогда не ожидает опасности. Честно говоря, в душе я все-таки надеялся, что получаемые Вами преимущества перевесят дружескую привязанность.

– Господин Гольдберг, если Вам, как Вы говорите, хорошо меня описали, то Вы должны были понять, что я человек чести и не намерен размениваться на преимущества.

– Ох, полковник, как Вы не правы. Честь! Долг! Дружба! Что это? Вы можете мне объяснить: что это такое?

– Я думаю, эти понятия не требуют объяснений, они вечны. Софокл, Аристотель, Демосфен уже всё объяснили.

– Друг мой, это философия. А жизнь диктует другие условия. Всё решают деньги и связи. Дружба, честь, любовь покупаются и продаются, прогибаются под ситуацию.

– Вы говорите сейчас аморальные вещи.

– Боже мой, как Вы далеки сейчас от истины, полковник. Ладно, постараюсь объяснить по-другому. Скажите, открыть приют для бездомных детей – это морально или аморально?

– Конечно, морально, что за вопрос?

– Тогда скажите, почему городские власти этого не делают? Эти несчастные сбиваются в стайки для того, чтобы хоть как-то выжить, пытаясь стянуть в лавчонке плохо лежащий кусок. Когда кого-то из них схватят, остальные разбегаются врассыпную, а ночью, чтобы согреться, жмутся друг к другу и спят где-то в подвале, боясь пошевелиться. И именно там, во сне, у них есть дом, мама и кружка теплого молока. Там идет жизнь, там есть детство.

Загряжский нервно закурил, поднялся, подошел к окну. Он не понимал, к чему клонит собеседник. При чем здесь бездомные дети, если речь шла о судьбе вполне взрослого и достойнейшего человека?

– Позвольте, господин Гольдберг, зачем Вы мне это рассказываете? Какое это имеет отношение к нашему вопросу?

– Полковник, не перебивайте, пожалуйста. Я хочу, чтобы Вы поняли, что мыслите, как все, как принято мыслить. Но у любой медали есть две стороны. Посмотрите и на другую сторону, тогда будет видна вся картина целиком. Так вот я лично построил три таких приюта только благодаря тому, что знаком кое с кем из городского Совета и кое-кому помог дочке с приданым. Что аморального в том, что ста двадцати детишкам стало теплее и сытнее в этом мире?

Загряжский молчал. Собеседник был прав, и возразить ему было абсолютно нечего, но полковник чувствовал какой-то подвох. Ох, непрост был Гольдберг, ох, как непрост.

– Молчите?! Правильно, потому что знаете, что я прав. Кстати, скажу больше. Ваш друг, князь Потёмкин однажды был у нас с инспекцией и один приют приказал закрыть, отдав его под казармы. Так о какой морали мы говорим с Вами, уважаемый полковник? Впрочем, я не прав в том, что морали не существует. Конечно, она есть, но границы ее очень размыты и каждый устанавливает их для себя сам. Ваши границы, вероятно, очень конкретны и точно очерчены. А моя мораль такова, что я не могу рисковать судьбой моего братства и, если Вы все-таки откажитесь, то я не смогу ничего Вам обещать, я даже не смогу гарантировать вам жизнь.

– Послушайте, Гольдберг, а Вы не боитесь, что я просто напишу Григорию Александровичу письмо, и этим все наши противоречия разрешатся.

– Не боюсь, Я предусмотрел этот случай.

Гольдберг встал, подошел к стене, сделал какое-то едва уловимое движение, и в стене открылась маленькая дверка. Он засунул туда руку, что-то пошевелил, сбоку отъехала перегородка, открыв нишу, из которой барон вытащил пачку бумаг.

– «13 марта сего года я, статский советник Куприянов, имел честь находиться в доме моего приятеля, доктора Миле, где был также полковник Загряжский. Мы играли в карты, выпили шампанского, и полковник много рассказывал о своих любовных похождениях. При этом он отпускал очень скабрезные шутки в адрес князя Потёмкина, которого называл «старым козлом», «напыщенным гусем», «императорским приживалой» и другими, которые мне описать не позволит природная скромность. Сие подтвердить может доктор Миле, хозяин дома», – прочитал барон, вытянув из кипы бумаг один лист.

По спине полковника пробежала тонкая холодная струйка, руки предательски похолодели, дышать стало невозможно. Нахлынула волна то ли возмущения, то ли страха.

– Ну, что, еще почитать, полковник?

– Достаточно. Это же подлая фальсификация.

– Ну и что? Кому это интересно?

– Что Вы намерены с этим делать?

– Отправлю по адресу в случае чего. Он, конечно, не поверит. Но пока суд да дело, время пройдет, а там… мало ли чего? А Ваше письмо до адресата все равно не дойдет. Почтарь наш человек.

– Да Вы, Вы…, – Загряжский задохнулся от возмущения.

– Не волнуйтесь, милейший Иван Александрович. Это только крайний случай. Я очень надеюсь на Ваше благоразумие.

– Ну, уж нет. Ни на какие сделки с Вами я не пойду, даже если это будет стоить мне жизни. Смерти я не боюсь, а Ваша ложь все равно откроется. Имею честь.

Громко щёлкнув каблуками, Загряжский быстро вышел вон.