Времена года

— Я думал, может, тебе дали отпуск?

— Какие теперь могут быть отпуска?.. Война...

Некоторое время Петер сидит молча, уставившись в одну точку, потом морщит лоб. Он явно избегает смотреть пришедшему в глаза.

— Нет. Я вернулся сам по себе...

Шойом кивает с довольным видом человека, нашедшего среди мусора нечто для себя полезное.

— Значит, удрал?

Петер выпрямляется и со злостью кричит:

— Что вам от меня нужно? Зачем вы ко мне пришли?

Шойом вздрагивает, опускает трубку к коленям и ждет. Ждать ему приходится долго, он успокаивается лишь тогда, когда Петер садится на лавку и выражение его лица несколько смягчается.

Тогда старик снимает с колена шляпу и делает глубокую затяжку из трубки.

— Мы тут сидим, как кроты в норах, и в поле не выходим, а весна вон уже на носу... — говорит он примирительно. — И в горы не ходим, ждем, что будет. Одни говорят, что русские всех нас в Сибирь угонят, другие — что за Тиссой русские сами землю раздают крестьянам... Слухи всякие, сынок, ходят, вот только, каким верить можно, а каким нет — неизвестно.

Старик замолк, ожидая, что скажет на это Петер. Но тот молчит.

Шойом наклоняется к нему.

— Ты, наверное, больше нас знаешь, а?..

— Оставьте меня в покое!.. Ничего я не знаю! — отмахивается Петер.

Шойом равнодушно пожимает плечами. Терпеливо молчит и курит трубку. Едкий дым щиплет язык, но старик невозмутим.

— Тесть бакалейщика сказал, что Андраш Телеки погиб на фронте...

Петер переводит взгляд с крючка, на котором висит лампа, на старика, но по его глазам ничего невозможно прочитать.

— Это верно. Телеки погиб...

Старик скребет подбородок, хмыкает.

— Не один он погиб из нашего села... — говорит Шойом, сжимая и разжимая кулак. — Сын Балинта Фечко тоже погиб... И сын звонаря тоже... Несчастный отец все деньги теперь попам относит. Раньше зажиточный был, а теперь — все его богатство на нем самом... Помнишь его? Длинный такой парень. Последнее письмо от него получили из Львова, а потом как в воду канул. Приезжал сюда унтер, который был с ним вместе, он и сказал, что парень там погиб. Муж Аннуш тоже погиб, а Марци Богнара немцы угнали в концлагерь. У нотариуса в конторе говорили, что он что-то замышлял против них...

Старик, словно устав, замолчал, перестал перечислять погибших и тихо, огорченно вздохнул:

— Многих уже нет в живых, сынок...

Петер утвердительно кивает, взгляд стальных глаз по-прежнему суров.

— Многих...

Шойом медленно выбивает трубку и продолжает, не глядя на Петера:

— Из нашей семьи, слава богу, никого там нет: все дома — и сыновья, и внуки...

Петер отворачивается, хотя больше всего ему хочется наброситься на старика, выгнать его из кухни, из дома, пожалуй, даже из села.

Чего ему здесь нужно? Неужели он не понимает, что Петер ненавидит его, ненавидит его длинные лохматые усы, его смуглое лицо, что ему хочется выбросить старика вон из своего дома. Ему просто нужно побыть одному.

Петер внимательно смотрит на молчаливо курящего старика.

Старик робко бормочет тихим, извиняющимся голосом:

— Я не хотел тебя беспокоить...

И снова тягостное молчание.

— Воды у нас, сынок, нет... — хрипло тянет старик. Чувствуется, что ему что-то мешает говорить. Он знает, что Петер не слушает его, но продолжает упрямо: — В двух верхних колодцах нет ни капли воды, а нижний колодец был все это время только для немцев. Дождевую воду собирали, хорошо еще, что дождь был. А знаешь, какая она невкусная, эта дождевая вода?.. Теперь здесь все как в прошлом или в позапрошлом году: скот пьет сколько влезет, а людям воды не хватает... Надо бы в самом низу долины еще один колодец бурить, но кто нам даст денег?..

Старик замолкает, выбивает трубку и продувает мундштук:

— Я вот думал, приду, поговорим с тобой по душам, — продолжает он и обиженно пожимает плечами, — но у тебя, видать, нет настроения.

Он тяжело встает, трет поясницу и медленно ковыляет к двери. Положив руку на дверную ручку, вдруг поворачивается и спрашивает:

— Выгнал жену-то?

Петер вздрагивает, смотрит прямо в глаза старику.

— Выгнал, — тихо отвечает он.

Шойом переступает с ноги на ногу. Ему хочется снова сесть на лавку, набить трубку и по-мужски утешить соседа.

— Из-за немца?

Петер чувствует, как в груди у него спирает дыхание. Значит, это известно и старику.

Петер встает, отбрасывает в сторону стул и пристальным взглядом впивается в старика. Убить бы его за такое издевательство.

Старик весь сжимается под суровым взглядом Петера.

— Да... А вам какое дело?

— Никакого... Правда, никакого...

— Вот и хорошо.

Старик в замешательстве теребит свою черную шляпу. Ждет.

— Вероника к нам прибежала, — объявляет Шойом и внимательно следит за каждым движением Петера.

— К вам? — вздрагивает Петер.

Шойом молча кивает. А Петер не знает, что теперь ему делать. Поблагодарить Шойома, что ли? Или ударить? Или тоже выгнать отсюда? Его, наверно, подослала Вероника, чтобы он уговорил его, Петера... Или побежать к Шойому в дом и задушить там Веронику? Зачем старик сказал ему, что Вероника сейчас у них?

Петер кивает, им овладевает чувство неловкости: он даже не знает, что ему сейчас сказать старику.