Времена года

— Крестьяне все продукты тащат в Пешт, — со злостью сказал Матэ, — потому что там за них расплачиваются долларами да золотыми наполеондорами! А рабочие последнюю тряпку с себя меняют на жратву! Они приходят ко мне, как к секретарю партии, а что я им могу сказать? Я знаю, что они голодают. Сказать им: вы, мол, товарищи, немного потерпите, да? Месяца через два-три будут введены в обращение новые деньги и тогда вам станет легче? Мол, сам товарищ Ракоши обещал! Можете, мол, мне поверить, что мы выберемся из этого положения. Или же рвануть рубашку на груди и сказать: «У меня самого живот подвело от голода, дорогой товарищ! Можешь дать мне в рожу, если тебе от этого легче станет!»

Начало смеркаться. Матэ чувствовал, что не стоит сейчас затевать разговор с Крюгером о деле Флоры, но и откладывать ему тоже не хотелось, будто, не поговори он сейчас, счастье Флоры будет разрушено раз и навсегда.

— Крюгер, — осторожно позвал Матэ. — Каково твое мнение относительно выселения местных швабов?

Крюгер помолчал.

— Этого избежать нельзя, — коротко ответил он после паузы.

— Да, но в список на выселение попали и те, кто не имел никакого отношения ни к фольксбунду, ни к эсэсовцам.

Крюгер молчал.

— Крюгер?

— Что тебе?

— Ты ведь тоже немец.

— Чтобы я больше от тебя такого не слышал!

— А почему?

— Потому что я тоже с эсэсовцами не якшался. Меня гестаповцы в Дахау хотели упрятать! Если бы мне не удалось сбежать в самый последний момент, меня сожгли бы в концлагере. Несколько суток я просидел в дупле огромного дерева, как зверь какой! Так что ты не имеешь права сравнивать меня со всякой сволочью!

— Ни с кем я тебя не сравниваю, а говорю, что далеко не все немцы с гитлеровцами сотрудничали.

Они стояли рядом, лицом к лицу. Лицо у Крюгера так и пылало.

«Нужно было мне сразу сказать, чего я хочу», — подумал Матэ. Лицо у Крюгера изменилось, он сразу же постарел на несколько лет.

— Ты же знаешь, что немцы не все одинаковы, — упрямо повторил Матэ.

Крюгеру казалось, что, стоит ему закрыть глаза, он сразу же увидит гитлеровских мотоциклистов, мчащихся за ним по шоссе.

— А разве кто-нибудь из местных швабов помог мне, заслонил путь мотоциклу, когда они надо мной измывались? — глухо спросил Крюгер. — Хоть одному из них пришло в голову замолвить за меня словечко перед гестапо? А теперь все они бьют себя в грудь и кричат, что ни в чем не виноваты. А чем же они тогда занимались в фольксбунде? И ты еще смеешь выступать в защиту таких... Тебе делать, что ли, нечего? Кто тебя только надоумил на такое?..

Расстались они на краю поселка.

— Ты вот лучше автобиографию свою к утру напиши, — сказал Крюгер. — А сестренка твоя пусть принесет мне ее.

— Я сам занесу, — сказал Матэ.

Домой Крюгер сразу не пошел, а сделал большой крюк, что с ним случалось, когда он был не в духе. Время от времени он останавливался, задумывался. Он никогда не смотрел на жизнь сквозь розовые очки, никогда не жил, да и не хотел жить легко, но теперь жизнь казалась ему особенно сложной и трудной. Крюгер, конечно, знал, что в списки лиц немецкого происхождения, подлежащих переселению, попало много и ни в чем не повинных людей, но постановление есть постановление. И он сам не раз серьезно переживал, что родился немцем.

Жил Крюгер вместе со своей сестрой, старой неопрятной женщиной, ходившей всегда в неуклюжих платьях. Мать его умерла еще до войны, и с тех пор сестра взяла на себя все домашние заботы. Муж сестры, шахтер по профессии, погиб в Бельгии при обвале в шахте. Сестра была недалекой и немногословной женщиной, голос ее можно было услышать только тогда, когда она звала детишек спать или есть.

Когда Крюгер подошел к дому, сестра поджидала его возле сарая.

— А я уж думала, что ты и домой не придешь, — сказала она. — Хорошо, что оставила тебе немного супа, а то бы дети все слопали.

Крюгер вошел в дом и сел к столу. Сестра подала разогретый суп. Он машинально повертел ложкой, чтобы остудить его, и откусил кусок черствой кукурузной лепешки. Посмотрев отсутствующим взглядом на полки, он вдруг встал, так и не попробовав супа, прошел в комнату. За домом сосед рубил дрова, нарушая тишину. Чтобы не слышать стук топора, Крюгер лег на кровать и с головой накрылся одеялом.

А Матэ, прежде чем пойти домой, перебрался через обрыв и встал за дерево неподалеку от дома Флоры. Огня в доме не было.

«А если бросить камешком в окно? — мелькнула мысль, но в тот же миг перед глазами возникло заросшее густой щетиной лицо старика с топором в руке. — Ведь он тоже не встал бы перед эсэсовским мотоциклом, не заслонил бы Крюгера. Да, я совсем с ума сошел, мне следовало бежать подальше от этого дома, а я стою тут». Невольно вспомнился фронт, землянка, госпиталь, размещенный в здании школы; капитан, который словно хотел о чем-то предупредить его. Воспоминания были образными и яркими, словно война и не кончалась вовсе, а все еще продолжается.