Времена года

Но мистер Аберкромби тоже протягивает руку к низенькому стулу и садится рядом. Маленький Братик рыдает, деловито и выразительно, я беру его на руки, прижимаю к груди и утешаю – вслух его, мысленно себя:

– Ну-ка... ну-ка... посмотрите на мою славную девочку. Мальчика, я хотела сказать.

На Маленьком Братике прелестный чесучовый костюмчик, коричневый с желтой отделкой, и внезапно, как это часто бывает, когда я с детьми, у меня резко меняется настроение: я счастлива, что держу в руках такой великолепный образчик новой расы. С какой стати проливать слезы бессилия!

– Взгляните на него! – с гордостью говорю я долговязому человеку рядом.

Он смотрит, но не произносит ни слова. Не знаю почему, но мне кажется, ему есть что сказать. Он удивительно спокоен и непритязателен для инспектора, особенно для старшего инспектора. Я не понимаю, что это означает. Он так откровенно самоустраняется, что мне ничего не остается, как говорить самой. К несчастью, именно это я и делаю.

– Я сожгла рабочую тетрадь, – слышу я.

О господи, каким образом сумел этот человек извлечь мою душу на свет божий!

– Да? – Он поднимает седые брови. – Почему?

– Потому что я больше не могу ее видеть!

– Отчего же?

– Такой уж я человек.

– В самом деле?

– Если я напишу, что сделаю то-то и то-то, я никогда этого не сделаю. А рабочая тетрадь только для этого и нужна. Записывать, что я собираюсь сделать!

– А почему бы и нет?

– Терпеть не могу учебные планы: пункты, подпункты, часы, минуты. Не выношу, когда меня что-нибудь связывает. Ничто не должно стоять между мной а детьми, ненавижу принуждение! Прогоните меня с работы, если вам хочется! Прогоните!

– Мисс Воронтозов, мы не собираемся вас прогонять.

Я вся дрожу, у меня покраснела шея, да и лицо, наверное, тоже, в поисках прибежища я поворачиваюсь к надутой коричневой мордочке у меня на плече. И понимаю, что прибежище все-таки есть – чужие дети! В тельце мальчика, прижавшегося ко мне, я ощущаю упругость, которой лишилось мое тело, в его пристальном взгляде – участие. Черпать силы в таком комочке! Так вот тайна, которой никогда не делятся матери! Ужас, клокотавший у меня в груди, постепенно изливается наружу, тает как дым, я сжимаю в объятиях малыша и забываю, что я старая дева, что я учительница, – я просто женщина. По праву беды, если не по праву рождения, этот малыш мой!

А потом меня вдруг пронзает мысль: рядом со мной мистер У. У. Дж. Аберкромби – старший инспектор начальных школ! Разве допустимо, что он застал учительницу в таком виде! Низенький стул, на руках ребенок, будто я обыкновенная женщина! Почему я не стою у доски, как другие учителя, почему у меня нет указки и я не говорю детям, чтобы они сидели тихо и слушали меня? Почему я не повышаю голоса, чтобы показать свою власть? Что творится в классе! Хори пришел поупражняться на пианино, а Вайвини и Вики танцуют на столах под его гаммы. Ярчайший пример педагогического бессилия! О Вина, твои когти удушат меня!

Но мистер Аберкромби почему-то молчит и, видимо, не собирается учинять разнос. Что это за чудо-инспектор, готовый слушать! Неужели он снова позволит мне говорить? Боже милостивый, что еще я услышу из собственных уст? В растерянности я поднимаю глаза: да, он все еще здесь, локти на коленях, сцепленные руки опущены вниз – так и должен сидеть мужчина, когда задумается. Жесткие, напряженные черты лица, настороженные серые глаза, чересчур живые, чтобы казаться добрыми, и все-таки – пусть такие глаза, пусть я физически ощущаю, какие огромные силы скрыты в этом человеке, – мне не удается забыть, что в коридоре он был добрым. Не знаю почему, просто не удается. Я успокаиваюсь, совсем успокаиваюсь и остываю, я снова говорю, и в моем голосе не слышно даже отзвука только что миновавшей бури.

– У меня есть дневник, – моя исповедь нетороплива и бесстрастна, – я могу показать, что успела сделать. Вайвини, – обращаюсь я к своей коричневой тени, – принеси большую черную тетрадь, на которой нарисован Ихака, она в столе.

Я сужу о человеке по тому, как он держит в руках книгу. Мистер Аберкромби долго не произносит ни слова, его пальцы медлят, переворачивая страницы.

– Вы не станете отрицать, – неохотно говорит он в конце концов, – что с такой книгой довольно трудно работать.

– Со мной тоже.

– Наверное.

Я улыбаюсь, глядя на меня, несколько малышей тоже улыбаются, тогда я начинаю хохотать, и все семьдесят детей хохочут вместе со мной, мы хохочем как одержимые, пока щенок Тамати не сбегает от нас. Когда веселье стихает, я оглядываюсь на мистера Аберкромби – он сидит так близко от меня. Его лицо по-прежнему сурово и никак не гармонирует с праздничным настроением, которое он принес в класс, но в эту минуту я менее чем когда-либо готова пожертвовать праздничным настроением. Поэтому я отворачиваюсь от мистера Аберкромби и полагаюсь на настроение.