Времена года

– Дорогая мисс Воронтозов, вы, к сожалению, не знаете, но мне только что звонили из полиции. Прошлой ночью двое мальчиков, Тамати и Таи, проникли в магазин. Таким образом, наша школа сегодня снова будет фигурировать в отчете полицейского суда. К тому же есть некоторые основания подозревать, что отец Варепаритиного ребенка – белый.

Я открываю рот, но не могу произнести ни звука. Глотаю слюну и делаю еще одну попытку.

– Ах этот несносный мальчишка! – единственное, что мне удается из себя выдавить.

– Пусть поет, дорогая мисс Воронтозов. Пусть поет. Ведь он еще мальчишка.

– Вы совсем его избаловали! – Я распахиваю дверь, выбегаю в коридор и врываюсь в комнату Поля. – Прекратите это адское завывание!

Он отрывается от доски, на которой что-то писал.

– Дорогая мисс Воронтозов, в жизни каждого мужчины бывает время, незабываемое время, когда он обязан петь, когда это его право, его... его... ну, скажем... высокая привилегия.

Он кланяется так низко, что из верхнего кармана пиджака выпадает авторучка.

– И для вас оно наступило как раз тогда, когда школа опозорена и повсюду только об этом и говорят!

Он не скрывает удовольствия и широко улыбается. Художник, притаившийся во мне, успевает заметить, что наброски на доске выполнены мастерски и почерк выше всяких похвал.

– В таком настроении вы неотразимы, – говорит он шепотом.

Я ненавижу мужчин, которым смешна моя ярость.

– Какой пример вы подаете старшим мальчикам? Почему вы не организуете какой-нибудь клуб или теннисную команду! Чем вы тут занимаетесь, кроме того, что поете и подметаете по пятницам полы? Авантюрист-неудачник! Бесхребетное подобие человека! Венец творенья из искусственного волокна!

– Дорогая! – шепчет он и приближается ко мне, протягивая руки. – Вы прекрасны! Вы бесподобны, когда сердитесь! Вы сводите меня с ума... сводите с ума... продолжайте...

– Убирайтесь к черту!

В следующее мгновенье я понимаю, что Поль стоит на одном колене и простирает ко мне руки.

– Дорогая, вы созданы для меня. Никто и ничто не может этому помешать. Вы созданы для меня... вот такая, именно такая...

В дверях появляется директор. Я слышу за спиной его шаги.

– Полюбуйтесь, – обрушиваюсь я на него, – полюбуйтесь на своего коленопреклоненного помощника! И избавьте меня от его мелодраматических страстей! Это что, новая система подготовки к занятиям в свободное время? Какие отношения вы насаждаете среди учителей? Боже праведный, если... если я...

– Пусть стоит на коленях, мадам, пусть поет. Ведь он еще мальчик. Ему по крайней мере хорошо.

– Вы его окончательно избалуете! У вас не останется ни одного молодого учителя!

Я стремительно выбегаю из класса.

Пора выпроводить моих младших, они невыносимо шумят, при них я не в состоянии серьезно работать со старшими. Правда, звонок еще безмолвствует, но в последнее время, как это ни странно, мы не считаемся с его сиятельством звонком. Без всяких усилий с моей стороны эмоциональный отсчет времени сейчас явно торжествует над механическим, и, оказывается, это не менее волнующий способ измерять время. Прежде всего потому, что малыши все реже и реже хнычут и просятся домой, а кроме того, их хныканье уже не так ранит мою гордость. Но самое важное при таком отсчете времени – это, конечно, снисходительное отношение к провинившемуся учителю и к маленьким детям. Сколько счастья дарит одна лишь снисходительность, сколько вливает сил!

Я подхожу к двери, оборачиваюсь, раскидываю руки в стороны и зову:

– Все новенькие малыши, ко мне!

И вот – пожалуйста! Они все бегут ко мне в объятия – стайка чужих детей. Человек пятнадцать-шестнадцать. Коричневые, белые, желтые, прекрасные, как женщина, которая спешит навстречу возлюбленному.

Я отступаю под их напором и чувствую, что мой каблук вонзается в чей-то большой палец, а так как, на мой взгляд, это самая тяжкая провинность в приготовительном классе, я в смятении оглядываюсь. Но вижу лишь крутой серый склон, который на самом деле оказывается мужским жилетом. Я с любопытством следую за путеводной нитью вверх к плечам, и мне кажется, что все это я уже видела. Последние сомнения исчезают прежде, чем мой взгляд останавливается на подстриженных седых усах. Все это я уже видела. Придавленный палец вылетает у меня из головы.

Однако болезненная гримаса на суровом лице там, надо мной, снова напоминает о нем, я опускаю руки, поток детей обтекает меня, каблук сдвигается в сторону. Я поворачиваюсь, его рука уже держит мою руку... но только руку.

– Мисс Воронтозов, я достал пишущую машинку с крупным шрифтом точно такой формы, как вы хотели. Теперь можно попросить машинистку отпечатать тексты для ваших маорийских книжек.

Его руки, как полагается, заложены за спину.

– Где вы ее достали?

– Это машинка одного моего знакомого, – отвечает он сдержанно и невозмутимо. – Я хотел ее купить, но он сказал, что машинка принадлежала его покойному другу. Поэтому он не хочет с ней расставаться.

Мистер Аберкромби показывает мне образцы текста. Крупный шрифт, то, что нужно для самых маленьких. Без финтифлюшек, достаточного размера.