Времена года

Мне столько нужно сказать. Я не в состоянии вместить накопившиеся слова. Они не дают мне спокойно лежать в постели. Они останавливают меня по дороге в школу и заставляют смотреть невидящими глазами на срубленные стволы пальм – бывших пальм. Из-за них стынет мой кофе и моя пылкая любовь к мужчинам. Я наливаю кипяток в чайник для заварки и убираю его в буфет вместо жестянки с чаем, а потом с удивлением обнаруживаю в чашке сухие чаинки. И некоторое время не понимаю, что это значит. Я громко разговариваю с цветами, и они взволнованно выслушивают страстные монологи о новых достижениях моей пытливой мысли. Какое счастье, что у меня есть цветы, с которыми можно разговаривать. Как я буду обходиться без них зимой? Но настоящее облегчение я испытываю, только когда мистер Аберкромби привозит в класс новых посетителей с ловко подвешенными языками и они незаметно приводят в движение мой язык: заставляют меня пускаться в рассуждения, защищаться, всплескивать руками и дрожать от страха.

Я работаю над программой и над книгами с тем нее неукротимым рвением, которым отличался мой отец, и вкладываю в эту работу всю «трепетную любовь к творенью своему», которая лежит бесполезным грузом в сердце старой девы. Моя работа так напоминает постоянное общение с двумя людьми, что я забываю подойти днем к воротам и посмотреть, нет ли письма, которого, конечно, нет, и даже перестаю ждать скрипа щеколды и звука тяжелых размашистых шагов в саду. Я все чаще убегаю от своих палачей, и мои отлучки все удлиняются: я смешиваю краски для иллюстраций, составляю программу, отдаюсь течению своих мыслей, разучивая новый пассаж Равеля или задумавшись над чашкой кофе, и прошлое перестает существовать, прошлое – «огромный город в дымке, где больше не бывать».

Подобно увядшим и обломанным стрелкам дельфиниума, прошлое постепенно и неотвратимо утрачивает свою неповторимую, яркую внутреннюю жизнь, оно обращается в перегной, в питательную среду для разума, и широкий мир позади моих глаз, прежде насквозь пронизанный воспоминаниями – обреченный на воспоминания! – становится теперь царством настоящего. Я безумно влюблена в настоящее. Я безумно влюблена в каждое живое существо, в каждую былинку настоящего.

В моем возрасте уже понимаешь, что жизнь коротка, а сделать нужно еще так много. Потому что вот здесь, у меня под носом, хотя я об этом не подозревала, исподволь рождается приготовительный класс моей мечты. О, как медленно, как медленно, как медленно я соображаю! Сколько я знаю способов расширения творческого русла? Речь, танец, пластические искусства, словарь, письмо, сочинение и вот теперь – чтение.

«Мне дара созиданья не дано...»

Неужели я так непоправимо бесплодна? Неужели я тоже лишена дара созиданья? Моя обескураженная плоть громко заявляет о своем праве на воплощение, по разве сравнится плод тела с эманацией разума? Какая фотография под матрацем, какое слияние с мужчиной заменит обручение с делом жизни?

Сладострастные слезы.

Однажды они вдруг проливаются в классе, и, чтобы скрыться в кладовке, я вынуждена протискиваться между печкой и перегруженным мольбертом, перешагивать через детей, картонный театр и множество возражений, преграждающих мой путь. Но это уже не прежние тяжкие слезы тоски о прошлом, это светлые слезы любви к настоящему.

Какое ослепление – мои мечты о прачечной, какое убожество – мои мечты о мужчинах! Я раба семидесяти детей. Я снова жива и живу!

– Чужие, чужие! – кричит Матаверо и мечется по классу на своих кривых коротеньких ножках. – Мистер Аберкромби и еще кто-то!

– Боже мой, где туфли?

– Они тебя отколотят? – с надеждой спрашивает Севен.

– Может быть. Где туфли? Скорее!

– Ну да! – возмущается Матаверо. – Отколотят! Он тебя любит. Он к тебе ходит.

– Откуда ты знаешь! Скорее, мои туфли. Рыжик, Рыжик! Бога ради!

Первый раз у меня остается время, чтобы разнервничаться. До сих пор мистер Аберкромби всегда оказывался рядом со мной или в дверях класса без всякого предупреждения. Вот почему так трудно с Матаверо. Он слишком много знает. Орган, который я называю сердцем, прыгает у меня в груди, и, чтобы Рыжик не усомнился в этом, я судорожно цепляюсь за ворот своего красного халата. Но я не рассчитала время, в дверях слышится смех, и мистер Аберкромби уже здесь, рядом со мной, еще более высокий, седой и подтянутый, чем всегда, если не считать, что он трясется от смеха.

– Здравствуйте, мисс Воронтозов!

Он пожимает мне руку, по-настоящему пожимает мне руку. Я ему это припомню. Он все еще не выпускает мою руку. Он в самом деле открыто держит меня за руку при Рыжике и всех остальных. Но вокруг слишком много людей, так что его рукопожатие ничего не стоит. Я сама отнимаю руку. Если бы он сделал что-нибудь подобное в кладовке!

– Вы снова собираетесь заставить меня говорить? – набрасываюсь я на него.