Vremena goda

Она поцеловала его в рот. У него губы были холодные, а у нее очень горячие, и ему от этого тоже стало жарко.

Стас ужасно испугался, что это на нее мгновенное затмение нашло, непонятно с чего. Как нашло, так и уйдет. Ведь не поймешь, как и что там в ней происходит.

И скорей, пока Ника не очнулась, стал ее обнимать, гладить, целовать. Чтобы урвать как можно больше, пока наваждение не растает.

Но она не опомнилась, не оттолкнула его, и он перестал суетиться, и всё получилось. Только Стас продолжал бояться и после того, как всё получилось. Лежал рядом с ней на кровати и ждал, что вот сейчас она придет в себя и зарыдает или скажет что-нибудь горькое – как в старинном романе или в кино «Анна Каренина» после сцены грехопадения.

Вид у Ники был такой, что чего-то в этом роде следовало ожидать: глаза закрыты, а сама будто к чему-то сосредоточенно прислушивается.

Но она посмотрела на его перепуганную физиономию и рассмеялась.

– Не трусь, – говорит. – Всё нормально. Кровь пролилась, но никто не умер.

В каком смысле она это сказала и чему смеется, Берзин не понял, но все-таки перевел дух.

Он глядел на нее и думал.

Сначала думал: «Женщина-загадка, на разгадывание которой не жалко потратить всю жизнь, даже если не разгадаешь до конца».

Потом – что человек все-таки жутко неблагодарная скотина. Вот случилось то, о чем мечтал, как о недостижимом счастье, а вместо удовлетворения в душе один страх. Потому что непонятно, чем ты заслужил свое счастье, а когда это непонятно, то точно так же легко его можно и потерять.

Но только вдруг понял Стас одну штуку.

Счастье тем и отличается от зарплаты или прибыли, что его ничем его заслуживают. Оно, идиот ты хренов, – дар небесный.

Alexandrine. Конец жизни

Не помню где и когда я вычитала одну фразу, засевшую в памяти. «У счастья есть один большой минус, а у несчастья – один большой плюс: и первое, и второе когда-нибудь заканчиваются».

Сегодня 19 октября. Очередная годовщина.

Когда-то это число ассоциировалось у меня с Пушкиным и царскосельским лицеем. Помню, в гимназии учили наизусть длиннющее стихотворение «19 октября 1825 года». Меня трогало элегическое обращение поэта к последнему лицеисту, который переживет всех соучеников:

Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…

Это я – последний лицеист, который всех пережил. Только ничего элегического в моем существовании нет. И насчет «дрожащей руки» – чересчур оптимистично. Дрожат у меня только веки.

Но 19 октября я поминаю не из-за Пушкина.

Это число когда-то поделило мою жизнь надвое. Никакой ленты Мёбиуса, никаких сумерек, сглаживающих рубеж между днем и ночью. В моем случае судьба разграничена глухим забором, по одну сторону которого белое и сияющее счастье, по другую – черное ледяное несчастье.

Один раз в год я с трепетом беру эту книгу. Никогда не снимать бы ее с полки, пусть пылится, но куда деться от прошлого? Не могу же я превратиться в этого жалкого старика с антероградной амнезией, который однажды стонал и пыхтел в пяти шагах от моей кровати.

Поэтому каждый октябрь, девятнадцатого, я заставляю себя заново проживать то утро сорок второго года: по одну сторону границы очень медленно; по другую сторону – как можно быстрее.

Всех воспоминаний максимум на полчаса. Я смакую каждое мгновение.

Восемь часов. Утро, кажется, солнечное, но наши окна всегда в тени дома напротив. Я ненавижу этот узкий кривой переулок. Он похож на старческую вену, по которой едва проходит кровь. Летом здесь душно, в остальные времена года темно.

Из ванной слышится плеск воды, детский плач. Колонка опять не работает, горячей воды нет, а умывание холодной – это неминуемый рев.

– Слоны пришли на водопой. Ту-ту-ту! – трубит Давид и хохочет.

«Весельчак, – зло думаю я. – Еще бы, бьет баклуши с утра до вечера».

Вчера мы опять поругались из-за звезды. То есть, ругалась я, он отшучивался. Ему всё как с гуся вода.

Заканчиваю готовить завтрак. Пять минут девятого!

– Давид, давайте быстрее! Каша стынет!