Vremena goda

Возвращаюсь в купе, беру из-под сиденья тяжеленный саквояж, вежливо прощаюсь с попутчиками.

Иван Иванович загораживает выход.

– Если ты выходишь, я с тобой. Мы должны быть вместе!

Согнувшись, я ловко проскальзываю под его рукой.

– Тигрица отправляется на охоту, – шепчу я. – До вечера.

Из Якеши я отправила телеграмму:

«Груз получен, жду подтверждения договоренности и инструкций.

Сандра».

Через час, как и в тот раз, пришел ответ:

«Вас встретят в Затоне. Никаких отклонений от маршрута и посторонних контактов. При нарушении сделка отменяется с штрафными санкциями.

Чао Фэн».

Судя по тексту, в шайке должен быть кто-то русский или в совершенстве владеющий русским языком. Скорее всего человек Лаецкого, если не он сам. Но Лаецкий – это потом. Сначала нужно освободить Давида.

(Почему я ничего не сказала Ивану Ивановичу? Это было решено сразу, безо всяких колебаний. Сандра наврала себе, что не желает подвергать слепого старика опасности, он и так слишком много для нее сделал. На самом деле – это мне совершенно ясно – причина в другом: Сандра хотела, чтобы Давида спасла только она, она одна.)

Стою на пустой платформе. Поезд трогается.

– Так мы договорились?

Сую проводнику купюру. Он обещал помочь Ивану Ивановичу с багажом.

– Не извольте беспокоиться, барышня. Позабочусь, как о собственном папаше.

Вижу в окне Ивана Ивановича, слепо водящего руками по стеклу. Его губы беззвучно шевелятся, лоб пересечен глубокой складкой.

Я думаю: «Некрасиво. Нехорошо. Но ничего, вечером объясню, и он поймет. Мы будем долго говорить, обо всём. Когда Давид окажется в безопасности, на меня после целого месяца лихорадочной активности обрушится пустота, пусть Иван Иванович объяснит мне, как жить дальше».

(Он тебе ничего больше не объяснит, никогда. Это и пытались сказать тебе через стекло беззвучно шевелящиеся губы, да ты не поняла.)

Радует, что мне совсем не страшно. Даже весело. Я нетерпеливо оглядываю перрон. Ну же, разбойники, где вы? Саквояж стоит у меня между ног.

Через минуту после того, как уехал состав, от телеграфного столба отделяется фигура. Китаец в синей куртке и шляпе-канотье неторопливо движется в мою сторону, держа руки в карманах. «Похож на гондольера», – думаю я, гордясь своей бесшабашностью. Прав Иван Иванович: я – тигрица.

Задорно машу рукой:

– Чао, Фэн!

Прищуренный быстрый взгляд пробегает по мне, останавливается на саквояже.

– Где выкуп? Пливезла?

Выговор нечистый. Телеграмму отправлял не этот тип.

– Сначала я должна убедиться, что пленник жив. Потом поедем за выкупом.

Хунхуз сразу теряет интерес к саквояжу.

– Холосо. Едем.

Двадцатикилограммовую ношу нужно взять так, словно там тряпки, дорожные принадлежности, всякие дамские глупости – ничего тяжелого. Ничего, руки у меня сильные. По счастью, китайцы не джентльмены, и «гондольеру» не приходит в голову предложить даме помощь.

Возле станции ждет коляска. Никогда не видывала такого здоровенного рикшу – не человек, а вол. Садимся на скрипучее сиденье, и рикша, ни разу на меня не посмотревший, разгоняется до ровной и спорой трусцы.

Столько лет прожив в Харбине, я впервые пользуюсь этим средством передвижения. Оно дешевле извозчика и тем более таксомотора, но интеллигентные люди на рикшах не ездят, это считается неприличным – как можно поощрять эксплуатацию унизительного, тяжкого труда?

Судя по плечищам богатыря-китайца и по легкости, с которой он тянет коляску, труд совсем не кажется ему тяжким. Я вижу впереди мост через Сунгари, а потом не вижу уже ничего. Мой молчаливый провожатый закрывает мне глаза повязкой.

От лихого настроения, с которым я шла на встречу, не остается и следа. Делаю для себя открытие: оказывается, незрячесть плохо сочетается с отвагой. Нужно быть Иваном Ивановичем, чтобы, лишившись зрения, стать не слабее, а сильнее.

(Это закон выживания, деточка. Чем большего человек лишается, тем сильнее он должен становиться – у него просто нет иного выхода!)

Мы едем долго, очень долго. Полагаю, около часа. После моста несколько раз поворачиваем, и я теряю ориентацию. Судя по звукам (клаксоны, лязг трамвая, свисток регулировщика), наш путь лежит по оживленным улицам. Потом асфальт сменяется булыжником, булыжник – немощеной дорогой. Машин почти не слышно. Несколько раз я спрашиваю, далеко ли еще, но ответа нет.