Времена не выбирают…

В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи.

А хор за стеной в помещенье поет, заглушая стихи,

И то ли стихи не без фальши иль в хоре, фальшивя, поют,

Но как-то всё дальше и дальше от мельниц, колес и запруд.

Что музыке жалкое слово, она и без слов хороша!

Хозяина жаль дорогого, что, бедный, живет не спеша,

Меж тем как движенье, движенье прописано нам от тоски.

Всё благо: и жалкое пенье, и рифм неумелых тиски.

За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек не счесть?

Чем стихотворенье плохое хорошего хуже, бог весть!

Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной травы.

Сказал бы я честно: не знаю, – да мне доверяют, увы.

Уж как там, не знаю, колеса немецкую речку рыхлят,

Но топчет бумагу без спроса стихов ковыляющий ряд, —

Любительское сочиненье при Доме ученых в Лесном,

И Шуберта громкое пенье в соседнем кружке хоровом.

«Как любит памятники маленький народ!…»

Как любит памятники маленький народ!

Все скверы бронзою уставлены, гранитом.

Как благодарен он! Какую воздает

Он честь ботаникам своим незнаменитым,

Микробиологам, писателям, врачам!

Зато у нас в садах, под сенью их широкой,

Лишь ветры тешатся да звезды по ночам

Сверкают в прорезях с надеждой и тревогой.

И мне не кажется, что здесь была бы медь

Уместна громкая и цоколь глянцевитый.

Всем не воздать в веках и всех не разглядеть,

Сплошной не выказать заботы домовитой.

Что может, с фалдами, при медленной ходьбе

Чуть расходящимися, тень внушить, в металле?

Не ту ли тяжкую уверенность в себе,

С которой, может быть, мы б душу потеряли?

Воспоминания

Н. В. была смешливою моей

подругой гимназической (в двадцатом

она, эс-эр, погибла), вместе с ней

мы, помню, шли весенним Петроградом

в семнадцатом и встретили К. М.,

бегущего на частные уроки,

он нравился нам взрослостью и тем,

что беден был (повешен в Таганроге),

а Надя Ц. ждала нас у ворот

на Ковенском, откуда было близко

до цирка Чинизелли, где в тот год

шли митинги (погибла как троцкистка),

тогда она дружила с Колей У.,

который не политику, а пенье

любил (он в горло ранен был в Крыму,

попал в Париж, погиб в Сопротивленье),

нас Коля вместо митинга зазвал

к себе домой, высокое на диво

окно смотрело прямо на канал,

сестра его (умершая от тифа)

Ахматову читала наизусть,

а Боря К. смешил нас до упаду,

в глазах своих такую пряча грусть,

как будто он предвидел смерть в блокаду,

и до сих пор я помню тот закат,

жемчужный блеск уснувшего квартала,

потом за мной зашел мой старший брат

(расстрелянный в тридцать седьмом), светало…

«Как дома хорошо, – вернувшись из больницы…»