Времени тонкая тень

Рядом с картой появилась увеличенная фотография. Действительно. Вот указка коснулась карты – Орион, вот фотография – тот же контур. Орион, и точно. Одна звезда словно бы выделена. На современной карте – Бетельгейзе.

«Вот к чему была лекция про сверхновую, про Крабовидную», – подумал Савостин. Там – тысячу лет назад, а сейчас от Бетельгейзе ждут такого же взрыва.

– Кроме того, – продолжал докладчик, – наряду с пластиной был обнаружен объект предположительно растительного происхождения, скорее всего – зерно. Сейчас оно передано в Ботанический институт имени Комарова на предмет установления видовой принадлежности, а также определения всхожести…

Савостин глянул в окно. Снег прекратился. Вызвездило. Орион висел над крышами, и Бетельгейзе бархатно переливалась красно-оранжевым.

К стопам

Эмир мухафазы Эр-Растойя прикоснулся губами к содержимому тончайшей белой фарфоровой чашечки. Настоящий хид-жазский кофе. Его пьют не больше глотка за раз, иначе непривычному смерть, да и привычному ничего хорошего – сердце, как породистый скакун, может вынести невыносимое, но его нельзя подхлестывать плетью.

Окна были почти темны – стекло-хамелеон приняло самую бурую свою окраску. Зу-ль-хиджа, солнце высоко, почти как на родине. Даже в самум стекло не делается темнее. Впрочем, в Эр-Растойя хоть и бывает жарко, но не бывает самумов. Нигде в мухафазе. В городе течет Вади-аль-Дон. Чтобы пересечь ее, нужна моторная абра. Море воды усмиряет море песка.

Однако эмир соблюдал мудрость предков. И в полуденный час, час бурых окон, не выходил и не выезжал из касбы. Предавался кейфу в комнатах, закрытых даже для прислуги, кроме одного, самого доверенного слуги.

Вот и сейчас он лежал на ковре, покрывавшем всю комнату, на ложе из дюжины подушек, брошенных прямо на ковер. А перед ним на подносе дымилась курильница, стояла джезва с кофе, горкой лежал засахаренный миндаль и возвышался прозрачный кувшин с холодной водой – на родине так и не научились делать таких кувшинов, поющих при касании чашкой или крышкой. Только на севере, в центре минтаки, в Эль-Гус-аль-Харусталь, где он сам не бывал – не любил холода.

А теперь, видимо, придется поехать.

Мысли, далекие от кейфа, опять засновали в голове, как клювы нефтяных качалок в песках родины. Он позвал:

– Мустафа!

Бесшумно возник на пороге тот самый, единственный, доверенный, кого он сюда пускал.

– Диктовать буду!

Вынырнул за порог, нырнул обратно. В руках – нур-и-калям. Сел в углу.

Эмир поворочался в подушках, отыскивая такое положение, чтобы и Мустафу хорошо видеть, и лежать удобно. Точнее, полулежать. Еще раз лизнул кофе. Запил водой, кинул в рот миндальный орешек.

– Светоч Аллаха, драгоценнейший алмаз среди украшающих корону его величества владыки нашего, закаленного и отточенного меча в руке Аллаха, да продлит Аллах его дни, досточтимый и светлейший эмир минтаки Эль-Маскайя, семь и семь раз припадаю к стопам вашим – на живот и на спину – я, недостойный управитель мухафазы Эр-Растойя, беднейшей из вверенных вашей твердой и праведной длани…

Диктовалось легко – ничего, кроме обязательных формул, эта часть письма не содержала. Выбрать именно эпитет «беднейшей» – тоже не нужно быть гением дипломатии, ведь речь пойдет о предложении, позволяющем сэкономить средства, отпускаемые из казны. Праведная длань – и это намек прозрачнейший, надежда на снисходительное прочтение.

– Сведения, представленные мне верными моими людьми, о рождающихся на землях вверенной мне мухафазы рабах Аллаха и владыки нашего…

Грамотный слуга – это сокровище. Здесь почти никто не знает арабской грамоты, хотя и свою давно бросили. Как нур-и-калям, стило для светописания, бегает по аль-кайде, основе для письма! Ни одной буквы не пропускает. Голубые глаза пристально смотрят на него, эмира. На господина. Только ему разрешается – прочие обязаны, приближаясь, потупить взор.

– …женщины, рождающие ныне будущих верных рабов Аллаха милосердного и Его Величества владыки нашего, сами рождены в годы тысяча четыреста десятые Хиджры Пророка нашего, да прибавит Аллах ему неги в раю, или позднее, а это значит, с младенческих лет носили никаб здоровья и соблюдали мухаррам на пребывание в местах сбора толп…

Бритая голова Мустафы ритмично кивает слегка, потряхивая сбегающим за ухо светлым клоком волос, который обязаны оставлять на голове рабы, чтобы видно было их происхождение, определяющее цену. Светлый клок, северянин, – дороже. У Мустафы он был золотым, пока не поседел. Кивает, словно размечая фразу. Кивок – значит, окончена часть фразы, кутиба, написана – и отправлена с помощью нур-и-рошд, светлой головы, встроенной в аль-кайду, в облако мыслей рук и пальцев его величества. Он, эмир мухафазы Эр-Растойя, – тоже один из пальцев руки, олицетворенной в эмире минтаки Эль-Маскайя.

– …отчего и не могут, как не владеющие сами, научить младенцев своих речи и тем огорчить слух его величества владыки нашего, меча Аллаха для неверных и щита Его для праведных, да умножатся богатства его, да оросится держава его водами и покроется садами…