Временное правительство

   Вр. Правительство не упразднило с самого начала Госуд. Совета, как учреждения. Потому, членам по назначению, не считавшим возможным продолжать пользоваться преимуществами своего положения, приходилось бы подавать прошения об отставке, т.е. брать инициативу на себя. Еслибы одни подали прошения, а другие нет, получилась бы, очевидно, нелепость: на местах остались бы лица, прежде всего и более всего дорожившие своими окладами и положением, а уволены бы были наилучшие. Кроме того, мне приходилось слышать опасения (искренности которых я не имел никакого основания не верить, принимая во внимание, от кого они исходили), что подача таких прошений рядом лиц одновременно или непосредственно одними вслед за другими могло бы произвести впечатление какой-то демонстрации против Вр. Правительства, производимой наиболее авторитетными людьми, -- а это, конечно, меньше всего входило в их намерения. Наконец, last not least, возникал вопрос о личной материальной судьбе, тревоживший всех тех, кто существовал только жалованием, и кто не мог рассчитывать ни на получение другого места, ни на частный заработок. Таких, конечно, было немало. И все они спрашивали, -- будет ли им назначена пенсия, и в каком размере. -- В самом начале Вр. Правительство в двух случаях назначило пенсии в размере 7--10 тысячи (кажется, дело шло о В. И. Коковцеве и об А. С. Танееве, но, может быть, здесь я ошибаюсь). И тотчас же митинговые речи перед домом Кшесинской (с первых же дней ставший штаб-квартирой большевизма) подхватили этот факт. "Вр. Правительство дает многотысячные пенсии, расточая народные деньги на слуг старого царского режима". Социалистические газеты вторили этим обвинениям. Мне особенно памятны подленькие статейки г. Гойхбарта (к сожалению, одного из сотрудников "Права") в "Новой Жизни". Весь этот шум произвел на Вр. Правительство большое впечатление. И когда, наконец, пришлось поставить во всем объёме вопрос о членах Гос. Совета (так, как в связи с этим печать и митинги завопили по поводу того, что члены Гос. Совета продолжают получать содержание), Правительство потратило целых два заседания на обсуждение его -- и не могло придти ни к какому определенному решению. Некоторые из членов Госуд. Совета, соответственно их собственному желанию были назначены в Сенат (и получили, стало быть, сенаторские оклады). Судьба других так и осталась -- при мне -- неразрешенной. Были ли впоследствии приняты какие-нибудь общие меры, я не знаю. Припоминаю, в связи с этим, эпизод, произведший на меня крайне грустное впечатление. Н. С. Таганцев, с которым меня связывали двадцатилетние дружеские отношение, как-то попросил меня (по телефону), побывать у него. Оказалось, что он хотел лично мне передать собственноручно им написанное прошение об отставке и о назначении ему пенсии (впоследствии он был назначен в 1-ый департамент Сената и был председателем того отделения, в которое я зачислился; об этом -- позже). Передавая мне бумагу, он не мог сдержать своего волнения и всхлипнул. "Да, голубчик, очень тяжело!" -- сказал он, -- "ведь я всю жизнь ждал осуществления нового строя. Все, чего я достиг -- я, сын крестьянина, записавшегося в купцы 3-ей гильдии, чтобы дать мне образование, -- всего этого я достиг только своим трудом, я никому ничем не обязан. И вот теперь -- я оказываюсь никому ненужным и возвращаюсь в первобытное состояние".

   Сюда же относится и другой эпизод. Героем его был малопочтенный человек, -- Линский, товарищ и в свое время правая рука финляндского генерал-губернатора, имевший репутацию одного из наиболее воинствующих бобриковцев. Революция его совершенно выбросила за борт, он, помнится, даже был вначале арестован и вывезен из пределов Финляндии. Политическая его физиономия была такова, что о назначении ему какого-нибудь оклада нельзя было и мыслить. Меня он знал потому, что в конце 90-х годов он служил в Госуд. Канцелярии. И вот -- начались его посещения. Он рассказал мне, что положение его совершенно безвыходное. Жене его предстояла какая-то тяжелая операция, ее приходилось поместить в санаторий, -- у него в Петербурге не было пристанища, "мы ютимся у знакомых", поиски частной службы оказались тщетными. Он умолял меня помочь, посодействовать тому, чтобы ему назначили сенаторское жалованье (он был сенатором).

   Что я мог ему сказать? Я понимал, что его дело безнадежно, -- по человечеству я видел, что человек просто гибнет. К несовершенствам моим, как политического деятеля, я должен причислить то мое свойство, которое в подобных случаях мешает мне сказать "туда ему и дорога"... В революционную эпоху политическому деятелю приходится быть жестоким и безжалостным. Тяжело тем, кто к этому органически неспособен!

   Возвращаюсь к моему рассказу.