Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга I

И все же предлагаемая книжка не так трагически серьезна, как появившаяся недавно на прилавках перепечатка книги французского историка о любовницах Наполеона, где автор строго научно и серьезно, без тени иронии по отношению к французскому полубогу, перечисляет его женщин, подчеркивая, как благородно он относился к двум десяткам своих любовниц и как они по большей части оказывались неблагодарны герою.

Биркин, может быть, перегибает палку в другую сторону, когда он негодующе описывает похождения, скажем, того же Генриха Наваррского. «Солнце, — пишет он, — ярче французской короны и повыше королевского престола; однако же его пятна не укрылись от глаз наблюдательной науки. Путь к славе может быть тернист, труден, извилист, но никогда не должен быть грязен; стыд и позор тем славолюбцам, которые удобряют почву для своих лавров кровью человеческой или смрадной грязью».

Наверное, мы не умнее людей XIX века. Но мы знаем, что нравственные каноны меняются со временем. Шатель был зверски казнен за то, что выбил зуб Генриху IV — так относились тогда к покушению на короля. Мы сочли бы варварством смертную казнь за нелепое и неудачное покушение, но готовы делать скидку на средневековые представления. Писатели же XIX века этой скидки (по крайней мере, в вопросах секса) не делают, полагая свои представления о нравственности за вечные и неизменные Законы Природы. Над этим легко посмеиваться. Но, может быть, именно это наивное представление только и способно удержать общество от нравственной деградации? Интеллигентный человек способен, понимая относительность морали, оставаться нравственным; но тот, о ком народная мудрость говорит «недоученный хуже неученого», узнав, что человек произошел от обезьяны, считает это достаточной причиной, чтобы совершать любые гадости, не стесняясь Вечным Божьим Законом.

Каковы политические симпатии Биркина? Стоит ли он за высокое призвание монархии, критикуя отдельных монархов? Или, может быть, либерал XIX века, он пытается исподтишка подкопаться под священные устои, разоблачая не «отдельные недостатки отдельных королей», а весь институт монархии? Кто он — славянофил или западник?

Об этом пусть читатель составит собственное суждение, потому что разные страницы книги оставляют разное впечатление. У автора можно найти рассуждения, которые хотя обрадуют наших славянофилов, но и приведут в некоторое недоумение. «Немало принесло вреда нравам предков наших, немало способствовало моральной порче народа сближение Руси с Европой», казалось бы, отлично, но… — «распахнув двери своего царства западному просвещению, Иван III не мог отделить добра от зла, пшеницы от куколя. Сперва Греция, а потом европейские державы внесли порчу в ее нравы, до того безукоризненные». Так что же, еще во времена Ивана III началась порча?.. А мы всегда думали, что с Петра… А впрочем что же: бывают и такие радетели домотканного, сермяжного, которые готовы и крещение Руси отнести на счет влияния «гнилого Запада» и искать правды у Перуна и Ярилы.

Легче и безопасней всего занести Биркина в разряд «детей своего времени». Так, когда он презрительно замечает о Елене Глинской, матери Грозного: «Беглая литвинка литвинкой и осталась» (имея в виду, что она, в отличие от нравственно безупречных русских женщин, завела любовника) — тут ясно чувствуется отпечаток тогдашних «неоднозначных» отношений с завоеванной, но непокорной Польшей или, как ее тогда поэтически называли, Литвой. То же явно относится и к предлагаемому объяснению зверств Ивана Грозного: «Не литовская ли кровь говорила в нем в те минуты, слишком частые, когда он пил русскую боярскую кровь, не брезгуя впрочем и простонародной».

И тем не менее, «гонитель дворян, совмещавший в лице своем должность неумолимого судьи, а подчас и палача, — Иван Грозный, подобно Христиерну II Датскому и Людовику XI Французскому, был, — пишет Биркин, — демократ в душе и сочувствовал народу». Вывод довольно неожиданный. Трудно понять, как это «сочувствие народу» согласуется, скажем, с известной расправой над Новгородом, где к женщинам привязывали детей — ив воду, а опричники разъезжали по реке, приглядывая, чтобы никто случайно не выплыл; подобный же эпизод из многополезной деятельности Христиерна Датского читатель найдет в книге. Но это не мешает автору утверждать, что беседы с любовницей (женщиной из простонародья) «высевали в уме и сердце Христиерна великие идеи о необходимости преобразований в государственном строе». «Крутые, бесчеловечные меры, принятые Христиерном в Норвегии, имели благую цель: он хотел укротить духовенство и олигархов, угнетавших народ и попиравших его интересы и чувства достоинства человеческого… При всем том, — оговаривается Биркин, — благая цель никогда не может быть оправданием средств бесчеловечных».