Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга II

При третьем заседании герцог Генрих Монморанси был обвинен в открытом мятеже и приговорен к смертной казни. Приговор свой Монморанси выслушал с невозмутимым спокойствием; плакали судьи, читавшие его. Твердой, бестрепетной рукой приговоренный написал жене своей следующее письмо:

«Сердце мое! говорю вам последнее прости с любовью, которая постоянно связывала нас. Спокойствием души моей и неизреченным милосердием Божиим заклинаю вас не предаваться отчаянию. Утешайтесь мыслью, что Господь даровал душе моей желанное спокойствие. Еще раз — простите!

Генрих, герцог Монморанси».

Вся бывшая при дворе знать подняла голос в защиту герцога. В ответ на просьбы Людовик XIII более или менее остроумно отшучивался.

— Вы, кажется, готовы отдать руку на отсечение за герцога? — сказал он графу дю Шателе.

— Обе отдам! — отвечал тот. — Лишь бы спасти руку, которая выиграет вам сотни сражений!

Сен-Прейль, взявший герцога в плен, сказал в присутствии кардинала несколько колкостей на счет его эминенции. Ришлье, возвратясь домой, записал его в красную книжку. Принцесса Конде, сестра герцога, приехав к нему, рыдая, на коленях умоляла замолвить королю словом о прощении Монморанси.

— Сударыня, — отвечал кардинал со слезами, — что значит мой голос перед непреклонной волею государя?

— Он много значит, — сказала принцесса. — Я уехала из дворца именно в ту минуту, когда король, видимо, смягчился…

— Смягчился? — быстро перебил Ришлье. — О, в таком случае я не теряю надежды его умилостивить. Даю вам слово, честное слово… только вы, со своей стороны, не докучайте королю.

Утром 30 октября (день казни герцога) граф Шарлю принес к Людовику XIII жезл маршальский и цепь ордена св. Духа, отобранные у Монморанси. Король играл в шахматы с Лианкуром. Последний и граф Шарлю, упав на колени, умоляли короля помиловать осужденного. К ним присоединились: дю Шателе, д'Эпернон, Гюиз, Конде и Шатилльон. Их вопли сначала раздражали Людовика, потом как будто тронули.

— Кардинал! — сказал он Ришлье, входившему в комнату. — Что мне делать?

В эту минуту с улицы дошел в комнату крик нескольких тысяч граждан, единогласно просивших о помиловании Монморанси.

— Это бунт! — пояснил Ришлье. — Уступать в подобных случаях — верх неблагоразумия!

— Дайте мне обдумать, сообразить… — пробормотал король, удаляясь в кабинет, куда минуты через две явился и кардинал.

— Государь, — произнес он, — кажется, вам придется простить герцога. Народ, дворянство за него, и кроме них есть у него еще один ходатай — немой, но красноречивый.

— Кто еще?

Ришлье подал ему медальон с миниатюрным портретом Анны Австрийской и локоном ее волос под нижней дощечкой медальона.

— Этот портрет герцог отдал на сохранение приятелю своему Белльевру, — пояснил кардинал. — Надеюсь, государь, что этот залог дружбы, данный супругою вашей герцогу, окончательно смягчит ваше сердце.

Король — оглушенный, бледный, едва переводя дыхание, — смотрел на портрет безумными глазами; потом с ужасной улыбкой прошептал:

— А я уже хотел его помиловать!

В два часа пополудни из кабинета он вышел в залу. Здесь его опять обступили вельможи, и между ними герцог Гюиз и принц Конде.

— Не просите, господа! — крикнул король громовым голосом. — Монморанси умрет.

— Государь! — прошептал Конде. — Мне жаль не его, мне вас жаль… Страшный упрек берете вы на душу.

— Право? — усмехнулся король. — Так я открою вам глаза насчет вашего зятя. Это что? — шепнул он принцу, показав ему портрет королевы. — Если вы не обижаетесь на ветреность герцога, то я не могу ему простить связи с моей женой! Слышите — связи!.. Помните это! Скажите преступнику, что во внимание к его имени и прежним заслугам я разрешаю вести его на эшафот не связанным. Довольствуйтесь этой милостью.

Приговоренный к смерти ждал в зале градской ратуши роковой минуты шествия на эшафот, беседуя со своим духовником, отцом Арну, сидя у камина.

— В котором часу казнь? — спросил он бывших тут чиновников.

— В пять, ваша светлость.

— Нельзя ли ускорить? Я желал бы умереть в час крестной кончины Иисуса Христа.

— Это в вашей воле.

— И прекрасно. Прикажите же подать мне одеться и остричь мне волосы. Долой богатое платье!.. Спаситель на Голгофу шествовал полуобнаженный.

— Позвольте мне остричь вас! — сказал врач Люкант, пересиливая свою скорбь.

— Да, остригите и помните дележ. Одну прядь — вам, другую — жене, а третью ей (Анне Австрийской), и скажите, что я умер с мыслию о ней.

— Теперь все? — спросил герцог по окончании стрижки.

— Все! — прошептали присутствовавшие задыхаясь.