Время Анаис

— Это равносильно смертному приговору. Послушай, малыш. Я тридцать лет в адвокатуре. Я не очень знаменит. Мне редко доводилось участвовать в громких процессах, и портрет мой в газетах появлялся нечасто. Однако я не раз защищал молодых парней, наделавших глупостей. Но вся разница в том, что отцов их я не знал и не принимал все так близко к сердцу, как сейчас. У тебя есть мать, дедушка с бабушкой, сестра. Я не пытаюсь тебя разжалобить. К тому же ты должен подумать и о себе. Тебе сколько лет?

— Двадцать семь.

— Хорошо! Не будем больше вспоминать, что ты успел наговорить этим господам, ты понимаешь меня? Когда человек прошел такие испытания, какие выпали на твою долю, трудно рассчитывать, что он сохранит душевное равновесие. Мой долг — убедить их в этом. По той или иной причине ты пытался не впутывать в эту историю свою жену. Ты ее любишь, ну и прекрасно! Мне не впервой слышать подобного рода жалкий лепет. Но это не мешает ей оставаться потаскушкой, и об этом известно всем и каждому. Возможно, тебя примут за человека, вконец потерявшего голову, если признаешься, что убил Сержа из ревности. Хочу напоследок спросить, не эта ли боязнь удерживает тебя?

Бош покачал головой.

— Пусть меня считают за кого угодно, — пробормотал он едва слышно.

— В таком случае пусть тебя считают ревнивым безумцем, тогда я смогу спасти твою шкуру.

— Я расскажу правду.

— Какую правду? Чушь, которую ты мне все время талдычишь? Байку про честного человека, который неожиданно заметил, что его водят за нос? Во-первых, честный человек не твердит на каждом углу, что он честен, а у тебя это слово с языка не сходит. Что тебе сказал комиссар? Что ты обезумел оттого, что Николя бросил твою жену и стал не столь сговорчив.

— Это вовсе неверно!

— Мой мальчик, скажи мне всю правду. Ведь, в конце концов, твои объяснения не более чем нелепая шутка.

Еще вчера в это же время далеко не старый человек, полный жизни и сил, сидя в постели, полоскал воспаленное горло и читал сценарий. Разве не ты пришел к нему домой и убил его выстрелом в голову, а затем, не довольствуясь этим…

— Довольно, прошу вас! Я думал, что вы пришли, чтобы помочь мне…

Вспышка гнева уже погасла, адвокат с жалостью посмотрел на своего подзащитного.

— А я что делаю, придурок несчастный? Не моя вина, что ты своим упрямством вывел меня из себя. Я был не прав. Очевидно, мы оба с тобой не правы. Возможно, последнее слово завтра скажут врачи.

— Вы считаете, что я сумасшедший?

— Хочу надеяться. Это был бы самый верный способ сохранить тебе жизнь…

Услышав шаги охранника, адвокат поднялся и стал собирать бумаги.

— Пошли! Это за нами. — Потом, пока поворачивался ключ в скважине, прибавил: — Ради бога, не отвечай в том же духе, что и прежде. Если не можешь иначе, молчи, пусть думают о тебе, что хотят.

Бош и действительно теперь молчал. Вернее, говорил «да» и «нет», большей частью невпопад, но это его не заботило. Не было у него и намерения следовать советам метра Уара. Во время длившегося около двух часов допроса, в течение которого ему повторяли его собственные ответы на вопросы орлеанского инспектора и парижского комиссара, Альбер ни разу не взглянул на адвоката. Метр Уар не скрывал удовольствия от того, что подзащитный, как ему казалось, следует его советам.

А Альбер просто отказался от навязанной ему роли. То, что вокруг происходит, перестало его интересовать. Он больше не чувствовал себя главным действующим лицом, стал отвлекаться, обращать внимание на второстепенные детали. К примеру, разглядывая ручку секретаря суда, пытался сообразить, какая фирма ее изготовила. Подолгу с детским любопытством наблюдал, как падает на стол пепел с кончика сигареты, зажатой в зубах судебного следователя.

Стало жарко. Даже свет источал тепло. Наручники были сняты, и Альбер с наслаждением массировал отекшие запястья. Адвокат принес коробку мятных лепешек, и Бош лениво, точно сидя в кино, посасывал их.

А пререкаться с этими господами незачем. К тому же они отчасти правы. Он осознал это в ту самую минуту, когда вспылил метр Уар. По правде говоря, на этот счет Альбер начал догадываться еще вчера. Нет, не сразу после убийства. В автомобиле он все еще находился под впечатлением происшедшего. Сомнения, поначалу смутные, неясные, стали возникать в трактире дядюшки Дюрье. Усилились в Орлеане. Возможно, именно встреча с грудастой проституткой пошатнула в нем уверенность в своей правоте.

Все пришлось начинать заново, как бы вырвав исписанный листок из тетради, уже в камере. И все стало на свои места, Альбер докопался до истины, которой от него настойчиво требовали все окружающие…

На камине стояли черные мраморные часы. Сначала он решил, что они не ходят, ведь приборы такого рода почти никогда не ходят. (Похожие часы были у них в столовой в Гро-дю-Руа. Стоило их починить, как через какие-нибудь десять минут они останавливались вновь). Но потом заметил, что стрелка переместилась примерно на четверть часа.