Время ангелов

— Жизнь в лагере абсолютно нереальна для людей, которые живут там. Лагерная жизнь — сон, Пэтти. Для работников, занимающихся вопросами улучшения быта, там все в порядке. О, я видел множество их, таких веселых, таких довольных собой! Ничто не делает человека счастливее и свободнее, чем вид страдающих и заключенных людей! Нет, они были вполне положительными, эти работники по улучшению быта, вы не должны считать меня циником. Но между их самодовольством и нашим полузабытьем как-то терялась реальность. Возможно, Бог видел это. Только святой мог бы придерживаться там истины.

— Тогда я хотела бы стать святой. Юджин засмеялся:

— Весь мир — лагерь, Пэтти, так что у вас есть шанс. Есть хорошие и плохие углы, но в конце концов — это пересыльная тюрьма.

— Значит, вы верите в загробную жизнь?

— Нет, нет. Я просто хочу сказать, что ничто не имеет такого уж большого значения. Мы здесь ненадолго.

Его слова прозвучали в тишине ярко освещенной комнаты. Пэтти сплела пальцы, а затем, когда снова наступило молчание, она встала.

— Я слишком долго у вас пробыла и должна вернуться к работе. Мне не следовало заставлять вас вспоминать обо всем пережитом.

— Нет, это хорошо. Человек иногда должен поговорить о том, что на душе, а не скрывать это. В следующий раз вы расскажете мне о себе.

— Мне нечего рассказывать о себе, — сказала Пэтти, стряхивая крошки с юбки.

— Почему же, что-то должно быть. У каждого есть свои приключения. О, я так рад! Вы съели три пирожных.

— Мне не следовало этого делать. Я и так слишком толстая. Я все собираюсь сесть на диету.

— Пожалуйста, не надо! У вас прекрасная фигура. Вы мне нравитесь такой, какая вы есть.

— Правда?

— Да, правда. Вы должны быть благодарной. Когда-нибудь вы похудеете и пожалеете об этом. Худая женщина похожа на смерть.

Он вспомнил бедную Таню, худую как скелет, обвиняюще смотревшую на него глазами умирающей. Она была обрывком его воспоминаний, почти бестелесных. Он не слишком по-доброму относился к ней, порой негодовал на ее беременность, ее болезнь. И она стала такой худой.

— Я должна идти.

— Вы придете еще посидеть вот так, правда?

— Да, с удовольствием.

— И послушайте, когда туман рассеется, позвольте мне отвезти вас к морю.

— К морю? А это возможно?

— Нет ничего проще. Но обещайте, что не поедете ни с кем другим прежде!

— Но нет никого другого, кто бы… О, я бы с удовольствием поехала с вами к морю, с удовольствием.

— Юджин.

— Юджин.

— Тогда решено.

Она улыбнулась ему из-под своих разлетающихся волос.

После того как она ушла, Юджин некоторое время стоял, глядя на Отца, Сына и Святого Духа. Нет, он был не очень добр к Тане. Через минуту он стал думать о том, как повезет Пэтти к морю.

Глава 6

Мюриель тихо закрыла за собой дверь. На нее нахлынул холодный воздух, и она чихнула. Эта проклятая простуда все не проходила. Туман, как поднятый палец, чтобы водворить тишину, заполнил все безмолвием. Прикрыв нос платком, она сделала несколько шагов по тротуару и тут же потеряла дом из виду, но продолжала идти вперед по мостовой сквозь пустоту. Она могла рассмотреть неподалеку с ее стороны дороги землю, замерзшую небольшими бугорками. Другой стороны дороги не было видно. Предупреждающий звук сирены отражался в густом воздухе и, казалось, перемещался вокруг нее кругами. Она бесшумно продвигалась посреди замирающего эха.

Немного погодя она остановилась и прислушалась. Ничего. Плотный густой купол тумана ограничил видимость маленьким призрачным кругом, а напоенный влагой воздух поглаживал ее щеку холодным, неласковым прикосновением. Шерстяной шарф, который она обмотала вокруг головы, стал уже влажным. Она сунула носовой платок обратно в карман и глубоко задышала, выдыхая маленькие струйки пара. Она стояла, широко открыв глаза, прислушиваясь и ожидая. Туман волновал ее.

Мюриель провела это утро, пытаясь написать о нем. Она добавила несколько строк к своей философской поэме, и туман каким-то образом вошел в нее. Клубящийся, стелющийся, передвигающийся и в то же время неподвижный, всегда отступающий и неизменно присутствующий везде и одновременно нигде. Он вынуждал к молчанию, вызывал напряженное жадное внимание и, казалось, символизировал все, чего в этот момент она боялась. Страх проник и в поэму, и это удивило ее. Боялась ли она? Чего она боялась? Причин для страха не было. Она встряхнула свои снотворные таблетки в маленькой голубой бутылочке. Сейчас, когда она с сильно бьющимся сердцем стояла на тротуаре, чувство казалось больше похожим на любовь, чем на страх. Но разве можно любить ничто?