Время ацтеков

– И не в цвете, – тычет он в меня пальцем.

– Все это старое говно может быть какого угодно цвета, – охотно делится он.

– Вся фишка в запахе, – торжествует он.

– От этого дерьма пахнет людьми, вот волки и боятся, – заканчивает он.

– Так и люди, стоит перед ними наклеить ленты с надписью «нельзя», останавливаются, словно вкопанные, – говорит он.

– Надписи у нас теперь вместо запаха, обоняние-то мы в городах просрали, – осуждающе произносит он. – Как, впрочем, и многое другое. Все мы просрали.

– А вот и твой кофе! – брякает он чашкой о стол.

Я осторожно присаживаюсь на краешек стула. В проем кухонной двери виден диван, на котором я, развалившись, слушал разглагольствования Светы. Сейчас я слушаю разглагольствования ее мужа. Страсть поговорить. Это у них семейное?

– Она тебя любила, – кивает он. – По-настоящему. А вот ты ее, увы, нет.

– Любил, – говорю я, – но по-своему. Я не моногамен.

– Ага, то есть не любил, – кивает он.

– Но дело-то в другом, – говорит он.

– Какой-то марамоец… – задумывается он.

– Подсунул ей записи твоих веселых бля-похождений, – в первый раз за все наше знакомство ругается он.

– И большую дозу всей этой хрени, которая в малых дозах призвана спасать мозги, а в больших их разрушает.

– Это не преступление, – говорит он, – ну, максимум год-два условно.

– Но, бля, за такие шутки надо наказывать, – рычит он.

– Ее напичкали насильно? – спрашиваю я.

– Нет, – пожимает он плечами. – Я предполагаю, что ей заменили дневную норму чем-то более сильнодействующим, что по объему выглядит как обычный… эээ… суточный рацион.

– Это я, – внезапно каюсь я.

– Это все я, – вздыхаю я.

– Я рассказал ей про это и убедил, что антидепрессанты вполне себе полезная вещь.

– Знаю, малыш, – кивает он.

– Осталось выяснить, какой засранец поменял ей лекарства и подсунул записи, которые сподвигли ее на то, чтобы вышибить себе сердце, – продолжает он.

– Само же дело о самоубийстве закрыто, малыш, – говорит он. – За отсутствием, бля, состава преступления.

– Потому что в ходе расследования столько дерьма всплывет, что мы оба в нем утонем, мон амур, – угрюмо улыбается он.

– Ты как легавый, а я как человек с репутацией в ученых кругах, – говорю я.

– Так точно, – козыряет он, но мы оба не смеемся.

Я наливаю себе еще кофе. Внезапно понимаю, что он еще от Светы остался. Становлюсь на карачки и под сочувственные прихлопывания по спине блюю в мусорное ведро. Блевотину спускаю в унитаз, мою ведро, умываюсь сам и плачу.

– Начнем с нас, – начинаю я, снова усевшись. – Где гарантии того, что это не сумасшедший легавый сунул своей жене записи с порнухой, где фигурирует ее дружок? Чтобы и ей отомстить, и дружку?

– Я любил ее, – спокойно, потому что это вполне предсказуемая версия, говорит он.

– Не доказательство, – говорю я. – Ты вполне мог рассчитывать на то, что после этого она просто вернется от меня к тебе.

– Кстати, записи, – отдает он мне кассету и несколько снимков.

– Оригинал, – говорит он, – завтра проверь.

– Ты отдаешь мне улики, – говорю я, – улики, которые вполне могут быть против тебя.

– Порасспрашивай свою подружку, с которой ты так славно кувыркался, – пьет он кофе с закрытыми глазами, – что да как? Может, она сумеет тебе объяснить, как это у нее пропало?

– Я спрошу, – спокоен я.

– Но давай выясним насчет тебя.

– Почему не тебя? – спрашивает он, и я закатываю глаза, после чего мы оба смеемся.

– Я знаю, что это не ты, – говорит он, – потому что, как и всякий ревнивый полудурок…

– Если ты ее ревновал, почему не трахал? – спрашиваю я.

– Все не так просто, – хмуро отвечает он.

– Если бы это сделал я, – объясняет он.

– …то запись вашего последнего разговора, – говорит он, – я бы приобщил к делу, и ты бы сел лет на семь за «доведение до самоубийства».

– Откуда… – начинаю я, но умолкаю.

– Ага, – говорит он, – люди, когда влюблены, способны на все. Особенно мужья-рогоносцы.

– Особенно влюбленные мужья-рогоносцы, – вздыхает он.

– Тут была прослушка, – говорит он.

– Поэтому я с первого дня знал, что не ты ее грохнул.

– Но ты рисковал, – говорит он.

– Потому что она до последнего не знала, кто из вас умрет, я это знаю, потому что знаю Свету.

– До самого последнего момента.

– И если бы она решила убить тебя, – тихо признается он.

– И пришла потом ко мне и рассказала бы все, – продолжает он.

– То я сделал бы все, чтобы замести следы, – признается он.

– Я хочу, чтобы ты знал, – мучительно долго для себя говорит он.

Мы слушаем запись. Мой и Светы – наши, но уже прибитые гвоздями к пленке – голоса перекидываются фразами, как шариком в пинг-понг. Вернее, она сама с собой перекидывается, а я так. Иногда приношу шарик, когда тот покидает территорию стола.