Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818—1848)

Я вхожу, поднимаюсь по лестнице, украшенной цветами, и наконец попадаю в благословенные чертоги. Там в двух залах накрыты столы на семь сотен персон. В глубине помещается оркестр; от одной колонны до другой протянуты гирлянды с двумястами двадцатью одной короной. Кресло во главе первого стола, кажется, предназначено для какого-то досточтимого гостя. Я окидываю залу глазами в поисках бюста или портрета, но ничего подобного не замечаю. Над креслом видится большая рама. Что там внутри — программа праздника или его меню? Устав театра или благородной игры в бильярд? Я осведомляюсь об этом у одного из моих соседей; он отвечает, что это Хартия… Хартия в театре, Хартия в кабаке… Мне стало обидно за нее, и я тихонько вздохнул.

Итак, в зале чего-то недоставало, и все читатели того времени прекрасно знали, чего именно. Там не было ни бюста, ни портрета короля. Его место за спиной председателя занимала Хартия, одна только Хартия; и по той бесцеремонности, с какой отзывается о ней ультрароялистский публицист, ясно, что она для него значит очень мало. Отныне необходимо было выбирать между верностью королевской династии и верностью Хартии; и либералы, точно так же как и их противники, сделали свой выбор.

Однако в детальных описаниях либеральных банкетов, проводившихся в царствование Карла Х, как правило, всегда фигурирует изображение короля. Оно было почти обязательным дополнением к тосту за короля, «который поклялся в верности Хартии». Вот, например, с чего начинается отчет о банкете в Пембёфе, который 15 августа 1829 года (через неделю после назначения кабинета Полиньяка) опубликовала нантская газета «Друг Хартии»: «Зала, украшенная с изысканным вкусом, была драпирована белыми и алыми сукнами; первым в глаза бросался портрет короля — того августейшего монарха, к которому смятенная Франция простирает ныне руки с мольбой»³³⁵. На банкете в Ниоре, который вызвал ярость «Белого знамени», в зале стояли «бюсты бессмертного автора Хартии и того, кто поклялся ее соблюдать»³³⁶. Префекты, наименее доброжелательные по отношению к гостям, отмечали как самое криминальное проявление заранее обдуманной дерзости тот факт, что председатель и почетные гости сидели спиной к бюсту или портрету монарха; однако, по правде говоря, могли ли они поступить иначе? Ведь не помещать же изображение государя среди музыкантов или на противоположном краю стола? Еще весной 1830 года тост за короля сопровождает ссылку на Хартию во время большей части провинциальных банкетов, а присутствие бюста Карла Х на булонском банкете в апреле удостаивается специального упоминания: «Бюст короля был поставлен во главе стола, на возвышении»³³⁷. Так же обстояло дело в Сен-Кантене в конце июня во время банкета в честь Лаббе де Помпьера, который был вновь избран депутатом от департамента Эна, а вдобавок приходился дедом жене Одилона Барро³³⁸. Если же в каких-то исключительных случаях оказывалось, что бюста короля в ресторане нет, в прошлые годы либералы считали своим долгом запросить его у властей: генеральный секретарь вандейской префектуры в октябре 1828 года объяснял своим начальникам в министерстве, что не счел возможным отказать комиссарам банкета в честь либерального депутата Керати, устроенного в Бурбон-Вандее, в их просьбе предоставить на вечер бюст Его Величества³³⁹.

Разумеется, мы не можем утверждать наверняка, что в главной зале «Бургундского виноградника» бюст короля отсутствовал, ибо роялисты, описывавшие праздник, пристрастны, а возможно, и плохо информированы, либеральные же листки, даже самые радикальные, никогда не стали бы подчеркивать отсутствие такого бюста. Подобные вещи не ускользают от внимания гостей, все их замечают, но никто о них не говорит, потому что в политике подразумеваемое имеет свою цену. Зато почетное место, какое отвели на банкете тексту Хартии, было отмечено газетчиками всех направлений, равно как и двести двадцать одна гражданская корона, хотя в первых отчетах либеральной прессы эта тема освещена

очень слабо³⁴⁰; например, статья в «Земном шаре», появившаяся на следующий день после банкета и сочиненная, по-видимому, Шарлем де Ремюза, не говорит об этом ни слова. Факт тем более удивительный, что это одна из редких деталей, касающихся знаменитого собрания, о которой Ремюза вспомнил тридцать лет спустя, когда сочинял свои «Мемуары». «Парижская газета» от 3 апреля 1830 года дополняет статью, опубликованную накануне, следующей фразой: «Среди прочих украшений в зале были заметны висевшие над головой председателя лавровые венки, общим числом двести двадцать один, а еще выше — герб с надписью „Слава двумстам двадцати одному“. Ниже виднелась эмблема Хартии». Подчеркнем, что если в описаниях роялистских памфлетистов вышеупомянутые венки, или короны, качаются на сквозняке между колоннами, либеральный печатный орган отводит им место почетное и надежное.