Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

«Зала для банкета, несмотря на ее просторность, была элегантно декорирована всего за несколько дней прекраснейшими тканями из всех, какие изготовляются в департаменте. Благодаря усердию и хлопотам господ комиссаров она имела вид поистине волшебный». Зала требовалась не только большая, но и элегантная. Чаще всего, как в Анже, о котором идет речь в приведенной цитате, стены были обиты тканями[141]; в крайнем случае подновляли покраску стен, что специально отмечает автор отчета о банкете в Дижоне. Авторы описаний особо останавливаются на девизах и надписях, бюстах и портретах, гербах и гирляндах, даже на гражданских коронах, украшающих банкетную залу; и это понятно, ведь из перечисленных элементов складывалось политическое прочтение праздника. Зато о том, насколько роскошной была трапеза, отчеты умалчивают: ни в одном из них не описаны ни приборы и блюда, ни меню и напитки; мы ничего не знаем также об освещении залы, упоминания настенных зеркал встречаются исключительно редко, столь же редко и походя упоминаются украшающие залу цветы. Все дело в том, что, как тонко заметил в 1830 году саркастический корреспондент ультрароялистской «Ежедневной» газеты, на этих гражданских банкетах следовало накрывать столы «элегантно, но без роскоши и изысканности. Либерализм всегда обязан изображать простоту и воздержанность <…> это придает ему некоторое сходство с римской республикой»[142]. В ту пору роскошь считалась уделом аристократии, а формула Мандевиля, согласно которой из частных пороков рождаются общественные добродетели, все еще считалась скандальным парадоксом. Буржуазные добродетели скромны, тем более что злые языки не дремлют.

Что же ели на этих банкетах? По правде говоря, известно об этом немного. Я не нашел в прессе ни одного отчета, где перечислялись бы блюда, поданные участникам, что, как мы видели, будоражило фантазию тогдашних полемистов[143]. Но вполне возможно, что еда была вкусной и обильной. С одной стороны, мы уже сказали, что в провинции рестораны, где проходили банкеты, или те, где заказывали еду, если пиршество переносилось в другое место, считались лучшими в данном краю. В Париже дело обстояло немного иначе, но в любом случае никто не стал бы оскорблять чествуемого депутата, подавая ему второсортные кушания. Мы знаем об этом хотя бы потому, что, хотя префекты, супрефекты, комиссары полиции или жандармские офицеры очень часто пытались убедить министра в том, что депутат или гости остались недовольны банкетом, дурная еда никогда не упоминается в качестве причины этого недовольства. Более того, если верить наблюдателям скорее недоброжелательным, чем проницательным, единственной причиной, побуждавшей ряд гостей принимать участие в этих жалких мероприятиях, было желание насладиться вкусной едой. Кроме того, если позже, при Июльской монархии, в рассказе о таких совместных трапезах нередко поминалась черная похлебка спартанцев, в эпоху Реставрации политические противники никогда не употребляли этот образ. Ультрароялистские журналисты этой эпохи никогда не выражали сочувствия желудкам гостей, напротив: посмеявшись над претензиями либералов на простоту убранства, они делали вид, что оплакивают наивность, чтобы не сказать полную глупость добрых провинциальных буржуа-либералов, которые не жалеют денег на роскошные трапезы для адвокатов и журналистов — злобных, но не страдающих отсутствием аппетита. Важно было опорочить либералов, особенно незнатного происхождения, представив их паразитами в античном смысле этого слова, дармоедами, приживалами. «Кто сказал, что либералы не должны обедать, и обедать хорошо, пусть и за счет глупцов тех же взглядов?» — восклицает «Консерватор Реставрации», а затем пишет о «предвыборных обедах», которые не могут обойтись без перигорских трюфелей[144].