Время бесов. Апология в эпоху всеобщей гибели

Выходит, и в исповеди можно быть неискренним.

И это уже входит в категорию циничности последнего и нового века – «Гений и злодейство совместимы».

Однако близится расплата, крах неминуем.

Кривая размышлений Хайдеггера идет вниз, на убыль, колеблется и опять все более удаляется в прошлое, к поэту Гельдерлину и далее – вновь к грекам, главным образом, как и в начале своего пути, к Платону.

В общем, как будто ничего такого особенного не произошло. На уровне высоких размышлений, предположений, за и против, и так далее, в философии такое случалось не раз. В конце концов, всё опять возвращается к дискуссии, отвечает ли философ, как те же Гегель, Ницше, Маркс и примкнувший к ним Хайдеггер за страшные последствия своих концепций.

А дискуссия, при всей своей громкости, дело келейное, отделенное толстыми стенами бытия и времени от грохота пушек, залпов расстрельных команд, пламени крематориев и газа душегубок.

Духовная амплитуда, как о ней дискутируют философы, имеет свои законы.

Но в своем, я бы сказал, великом равнодушии к происшедшему рядом с ним, Хайдеггер переплюнул всех немецких и мировых философов.

"Воля к власти как искусство".

В кратком предисловии Хайдеггер сетует на то, что в «написанном и напечатанном, к сожалению, утрачиваются преимущества устного изложения».

И вправду, не ощущается напряжения воли и даже некоторого экстаза на лицах студентов, завтрашних солдат, от учащающего дыхание пафоса в голосе герра профессора. Но зря он сокрушается: этот пафос устного изложения достаточно ощутим в тексте лекции, даже после того, как из него при редактировании были изъяты повторы, паузы и всяческие импровизации.

Окрылённость окружающей аудитории в дни, когда немецкие ястребы рушат Лондон, убивая женщин, детей и стариков, долетает до ушей студентов победоносным «Полётом валькирий» Рихарда Вагнера, именем героя оперы которого «Зигфрид» Гитлер назвал знаменитую линию германских укреплений.

Так искусство в Третьем Рейхе не просто марширует в ногу, а сплетается с искусством войны.

Первая глава книги так и озаглавлена «Воля к власти как искусство».

Эпиграф к книге Хайдеггер берет из Ницше:

«…Я нахожу жизнь… всё более таинственной: с того самого дня, когда сквозь меня прошла великая освободительница – мысль о том, что жизнь может быть экспериментом познающего». (Весёлая наука. Die froliche Wissenshaft. 1882).

Эксперимент этот вбрасывает людскую массу в трещину, которая ширится в бездну, эксперимент этот несет не высоты духа, а его ядовитую сущность.

Жизнь есть жизнь, а не эксперимент, который может завершиться взрывом смеси в колбе или реторте волевых изъявлений.

Одним из главных стержней, пронизывающих эту тысячу страниц, является разбор, отталкивание, но, главным образом, притяжение к книге Ницше «Воля к власти (“Der Wille zur Macht”) – во всяком случае, до возникновения подспудной, за текстом, тревоги, от ощущения, что всё приближается к полному краху.

«Для многих отвлеченное мышление – тягота, для меня же, в добрый час, – праздник и упоение», – столь же упоенно начинает цитировать Ницше лектор, разъясняя, что праздник этот Ницше «мыслит» в «ракурсе воли к власти».

В праздник входят: гордость, задор, развязность, насмешка над всякой серьезностью и порядочностью; божественное «да» самому себе, сказанное из животной полноты и совершенства…»

«Праздники, – продолжает Хайдеггер мысль Ницше, выдерживая свой особый стиль письма и в устном выражении, – требуют долгой и тщательной подготовки. В этом семестре мы хотим подготовиться к такому празднику, даже если не достигнем самого торжества и предощутим лишь празднество праздника мысли и постигнем, что есть размышление – каков признак исконного бытия в подлинном вопрошании».

Знаменательны слова Хайдеггера (том 1, стр.106):

«…Из этого указания (Гёльдерлина) мы смутно догадываемся, что по-разному именуемое противоборство дионисийского и аполлонического, священной страсти и трезвого изображения представляет собой сокровенный закон стиля в историческом предназначении немцев, и что однажды мы должны оказаться готовыми и подготовленными к его оформлению. Эта противоположность – не формула, с помощью которой мы могли бы описывать одну лишь «культуру». Этим противоборством Гёльдерлин и Ницше поставили знак вопроса в задаче, стоящей перед немцами – найти себя в истории. Поймем ли мы этот знак? Ясно одно: история отомстит нам, если мы его не поймем…»

Грешит ли, ловчит против самого себя Хайдеггер, обвиняя учения, «стремящиеся осчастливить мир» – социализм, христианство, – и не просто закрывая глаза на гибельное безумие национал-социализма, а противопоставляя его им как положительную теорию?

Немецкие философы, чьи имена на слуху по сей день – Лейбниц, Шеллинг, Кант, Гегель, Шопенгауэр – отличаются тем, что умеют извлекать «рациональное зерно» один у другого.

И это, несмотря на то, что Шопенгауэр называет Шеллинга «вертопрахом», а Гегеля – «неотесанным шарлатаном».