Время Бояна

Да и ты пойдешь своей дорогой,
Распылять безрадостные дни,
Только нецелованных не трогай,
Только негоревших не мани.

Он опять с ней вместе. Она неотделима от него, как свеча от его ладони. Вот в чем дело!

И когда с другим по переулку
Ты пойдешь, болтая про любовь…

И здесь уже гнев какой! То он ее жалел, то говорил, что сам такой, а тут вдруг: «Ты пойдешь, болтая», — это разговор уже почти «через забор», мол, иди Маша к черту, картошку сажай. Я к тебе уже никогда не вернусь!.. Разве что:

Может быть, я выйду на прогулку,
И с тобою встретимся мы вновь.

Зачем же? То есть опять вот этот якорь виноватости, якорь приличия, порядочности, того, что его тянет всё-таки к ней, и она, в сущности, ни в чем не виновата… Это даже не всепрощение, а храмовая душа, которая не может отторгнуть душу на себя похожую!

Отвернув к другому ближе плечи
И немного наклонившись вниз,
Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер…»
Я отвечу: «Добрый вечер, miss».

Теперь мы чувствуем уход лирического героя во что-то нерусское, тротуарное, американское, может быть навеянное заграничными путешествиями автора, парижами. Это то, что мы зовем «западной эротикой». И трагедия какая потом!

И ничто души не потревожит,
И ничто ее не бросит в дрожь, —
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь.

Они оба становятся почти святыми перед этим его трагическим вздохом. И недаром слова из стихотворения стали песней, пословицей, поговоркой, эпиграфом ко многим произведениям.

Я еще раз говорю: Есенин — это соединение храмового звона и плача соловьиного. Это соединение русских небес, шума и шелеста берез на полях рязанских. Слово этому — Русь! И ничто его не поколеблет, никогда, пока живет хоть один русский человек на земле!

Частушка:

Абрамовичу кокотки
Зажимают пальцем рот, —
Съел он золото Чукотки
И хихикает, урод!

ВЕЛИЧИЕ САМОСОЗНАНИЯ

— Валентин Васильевич, и в этой, и в предыдущей беседе мы с Вами вспоминаем погибших поэтов…

— Я с ними почти каждый день разговариваю. Эта обязанность вошла в меня очень рано… Твардовский остался говорить за погибших. А самый младший из этого поколения Василий Федоров. Он ближе к нам, потому что та «погода» тяжело завершилась кровью, он остался почти один. Федоровское поколение долго молчало. Они запоздали, им вот эти инберы и маршаки просто не дали расправить плечи. Василий Федоров пришел с мирными, гражданскими стихами. Часть его поколения пошла на фронт — это Сергей Наровчатов, Сергей Викулов, Сергей Орлов, Михаил Львов, Михаил Дудин. Я их очень люблю — они прекрасные поэты. И они имели право быть такими. Юными они были взяты под кровавые пули, под атаки, под портреты Иосифа Виссарионовича… Да еще нахлобученные марксизмом! И вот они вернулись — такие верные, бесстрашные, бескорыстные; вернулись офицерами, с орденами, с наградами. А народа наполовину нет! Деревня — вырублена. Но они были так накалены отвагой, что никто вроде из них не перешел черту победоносного самоосияния.

Большинство из них не заметило разрушения страны. Они были, с одной стороны, ошарашены цензурой, с другой — овеяны справедливым победоносным ветром, который принесли. И на эту ступень: мать умирает, деревня умирает, перестала баба русская рожать — тяжко было им подниматься. Сергей Викулов попытался, у него есть стихи о колхозе, поэма о разорении деревни, но ему не хватило сосредоточенности и силы. Поднялись прозаики — Иван Акулов, Борис Можаев, Федор Абрамов, Виктор Астафьев, Евгений Носов и другие.

Как-то я говорю Сергею Орлову: что же вы молчите? Он был тогда секретарем Союза писателей России. А он мне: — Валь, зато ты на каждом выступлении долбишь, что у нас нет прироста, ничего не делается для возрождения России. Я: — Не родят ведь детей, даже в деревне — один, два — и всё. Его, видимо, эти слова задели, и он мне в раздражении бросил: я, что ли, должен с бабами детей делать? Меня его грубость сильно обидела.

Прошли годы. Встречаемся, он мне и говорит: Валя, а ведь ты прав! И тоже самое о моей правоте говорит Егор Исаев — и он войну прошел.