Время Бояна

— Нет, ничего его не собьет. Только пуля. И я вам должен сказать, что КГБ это хорошо учитывало. Там не церемонились…

Купола Кремля золотоглавы,
Голубой, весенний ветровей,
Никогда не посрамлю я славы
Родины восторженной моей!

Уверенность какая! Я ведь очень молодой был, когда писал эти строки — тридцати мне не было. А стихи — гранит! Даже пусть с похвальбою.

Дух её, в святых победных драках
До горячей вражеской земли,
На подковах, на мечах, на траках,
Русские гвардейцы пронесли.

Это стихотворение когда вышло, так «Литгазета» обрушились на меня: «Шовинист! Как начинает, захлёбывается!» Ну, сила какая, это же не надо даже понимать — школьнику, например, звук р-р-р будит всё — чувства, историческую память, силу. Нет, поэзию также легко отличить, как воробья от орла. Я сразу это вижу. Мы, поэты, начинаем между собой говорить, и Юрий Кузнецов, например, он никогда со мной не спорит, берется за голову и всё.

— Тогда я вам прочитаю строфу из поэмы Юрия Кузнецова «Путь Христа».

— Давайте!

— Отговорила моя золотая поэма.
Всё остальное — и слепо, и глухо, и немо.
Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне великую старость и мудрый покой!

— «Отговорила роща золотая», — не надо бы так Есенина перепевать. Как бы на поминках… Ну, ладно, пусть. Но «я плачу и смерть отгоняю рукой» — пожалуйста, если можешь, отгоняй ногой.

— А чем же её можно отгонять?

— Да смешно это! Потом, «и слепо, и глухо, и немо» — нельзя собирать на себя самого такие определения… Допустим, мне нужно сказать плохие слова о Гитлере, или о соседе своём, которого я ненавижу. Я могу три, четыре, двадцать эпитетов в три строчки вколотить и так их расставить, что читатель будет идти по ним, как по мраморным ступеням и звенеть каблуками. А если я хочу сказать о себе положительно, а собираю самые оплеушные и мокрые лягушиные слова и хочу, чтобы они у меня имели положительный смысл — это не получится! «И слепо, и глухо, и немо» — уже плохо. А вот если бы он так сказал: «Золотая моя поэма! Ты искришься, ты вся горишь светом купольным, а я — ослеп!», — тогда трагедия какая-то была бы.

— А вот я вам прочитаю стихи одной, рано ушедшей из жизни, сибирской поэтессы, Лиры Абдуллиной.

…Мне неможется, мне неможется.
Что с тобою? — друзья тревожатся.
Головами качают вслед.
Что со мною? Со мною — снег.
Десять месяцев до весны.
Десять месяцев белые сны.
Десять месяцев невпопад
Всё мерещится листопад.
И подушка моя горяча,
И не надобно мне врача…
Есть лекарственные слова:
Что растет на земле трава,
Что на свете есть тёплый дождь,
Что на свете есть листьев дрожь.
Вы простите мне эту малость,
Эту малость — мою усталость:
Десять месяцев невпопад
Всё мерещится листопад.

— Очень искренне, очень чувственно сделано, никакой лжи нет, но надо было середину выкинуть. Слово «лекарство» сюда не надо тащить. Потом «дрожь — дождь»… Всё это болезнь периферии — они не умеют себя редактировать. Читайте сначала.

— Пожалуйста.

…Мне неможется, мне неможется.
Что с тобою? — друзья тревожатся.

— Пусть бы она сказала не два раза «неможется», а то смешно получается, а как-то разбавила строку, другим словом. Ладно, оставляем так. Дальше.

— Что с тобою? — друзья тревожатся.
Головами качают вслед.
Что со мною? Со мною — снег.

— «Со мною — снег» — плохо. Если бы она сказала, допустим, «снится снег», и то было бы лучше. Потом, на концовке рифма завершает смысл полной строфы. Рифма должна быть очень точная. «Вслед» и «снег» — неточно. Если бы «снег» стоял в середине, на месте «вслед», а «л» звук сильный, он пожирает даже звук «р», то рифма как бы припечатала строку. А здесь такая расслабленность психологическая получилась — вы бежали, допустим, поцеловать своего Ромео, раз, и не добежали… Воля её покинула. А так нормально всё. Давайте дальше.

— Десять месяцев до весны.
Десять месяцев белые сны.
Десять месяцев невпопад
Всё мерещится листопад.