Время Бояна

Каждый поэт в глубине души знает цену своим стихам и самому себе, и этим он отличается от обычных людей. С 1995 по 2000 год я училась в Литературном институте. Мучительно осознавая свой запоздалый старт, в свободную минуту я бежала на ВЛК: именно Валентин Сорокин, ко всему прочему выдающийся педагог, оказал на моё становление решающее влияние. В кабинете проректора ВЛК я стала свидетелем нескольких бесед двух поэтов: Сорокина и Кузнецова. Утверждаю ответственно: никакого высокомерия ни один из них друг к другу не выказывал. Впрочем, гордыня Валентину Сорокину никогда и не была свойственна, что же касается Кузнецова, то меня удивляла разница его отношения к студентам и слушателям и к своему начальнику по курсам. Несколько раз я видела, как девушки с высших курсов подходили к нему с рукописями или с книгами. Поэт с ними, жаждущими общения, был, скажем так, весьма малоприветлив. Но никакой заносчивости или грубости в отношениях с Сорокиным он себе не позволял. Почему? Боялся начальства? Это просто оскорбительное предположение: у настоящего поэта один начальник — Господь Бог. Прикидывался? Ну, это вообще глупость.

Кузнецов не мог не признавать за Валентином Сорокиным очевидных достоинств, которыми сам он не обладал. Во-первых, буйный общественный темперамент — Валентин Сорокин не только поэт, но и замечательный организатор — литературных вечеров, общественных акций и пр. Во-вторых, гражданская смелость и честность Сорокина известны. В начале «нулевых» я помогала своему учителю в издании двухтомника публицистики. Так вот, три наборщика, один за другим, отказывались набирать рукопись — боялись, что их засудят, как «пособников», выступающих против «либеральной диктатуры»…

И, наконец, о том, что Кузнецов якобы сказал о Сорокине «я такого поэта не знаю». Приписывать ему теперь можно всё, что угодно — на тот свет телеграмму не пошлёшь. Но я хорошо помню эпизод, когда Валентин Сорокин и Юрий Кузнецов встретились впервые после публикации в «Московском литераторе» (2003, № 1) статьи «Путь в одиночество». Цитирую:

«Кожиновская еврейская проницательная практичность, прозаическая пристальность его очков неприятно процедила и оклассичела многие стихи Юрия Кузнецова: сковывала и вроде приостанавливала крылатость и высоту поэта, приземлило его слово и страсти, отравила бесцветьем. А Юрий Кузнецов — знаменитый поэт». И ещё: «И Юрий Кузнецов — молодец. В партию вступил с моей рекомендацией, а переводами занялся один. Много перевёл. Даже за „Библию“ зацепился, переклал на современный язык Иисуса Христа. Но Вадиму Валериановичу Кожинову дюжины и дюжину стихотворений преподнёс. Ишь, суровый и независимый какой: классик — классик, орла по размаху крыльев видать. Не жадничает — на посвящениях Иисусу Христу и Вадиму Кожинову?..»

Цитируя статью, я так увлекалась, что перечитала её всю. До чего же всё-таки Валентин Сорокин — человек красивый! Ну, да, критикует он своих литературных собратьев — но ведь не рождают его слова чувства злобы или разрушения. Потому что за ним стоит красота, и она — главный герой лучших стихов, статей, очерков — сколько же он всего создал!..) Так вот, Юрий Кузнецов, нахохлившись, в тёмном пальто, сидел в кресле на лестничной площадке второго этажа (флигель ВЛК). «Здравствуй, Юра!» — Валентин Васильевич подошел, протянул руку. Кузнецов тяжело встал, руку пожал. Был он чернее тучи. «Не обижайся, Юра. Я — прав».