Читаем Время больших отрицаний полностью

Время больших отрицаний

Равен ли вклад в виде озвучивания НПВ-луча Буровым или оптического наведения чрез него по Климову «работе» шнифера с отмычками и ломиком у сейфа?

Я по-прежнему заведую МВ-лабораторией, мне подконтрольны остатки системы ГиМ, НПВ-зарядочная станция (коей пользуются для зарядки Ловушек) — весь верх. Могу прекратить, власти достаточно. Закрыть доступ к НПВ с высокими К, к зарядке. Но пока лишь вникаю, расспрашиваю — и ничего. Они показывают, объясняют, смотрят с вопросом в глазах — и тоже ничего. Неопределенность.

… А все потому что больше никак. Финансирования нет и не предвидится. Приходится смириться и поддерживать. А прихватизаторам шиш.

«Прихватизация Шара no passaran!» — выдвину и я теперь лозунг. Не пройдет!

VII

В беседе с Зискиндом я, наконец, и определился.

— Ну-с, прежде всего, Юра, не только я здесь рафинированный интеллигент. И не только вы. Все ребята, наши коллеги, такие самые: и образование, и полет мыслей не ниже, чем у нас с вами, и работа в НПВ, в Меняющейся Вселенной… все они тоже далеко не урки. И мне самому, кстати, интересно, как они выйдут из щекотливой ситуации. Пока, я знаю, берут не для себя: для работы, для дел. Начнут и для себя? И сравняются с этими четвероногими, кои разрушили страну и обокрали народ?.. Какие бы у них ни были посты и миллиарды, это воры и жулики. Дерьмо. При всей моей воспитанности — и насчет чужих садов вы правы — иных слов не нахожу.

Я понял, что горячусь, замолчал.

— В этом я с вами солидарен, Варфоломей Бармалеич, — печально сказал Зискинд. — Полагаю, что наши «верхне-башенные» (да и не только они) не могут не понимать, что следовать по такому пути, НПВ-красть для наживы, для себя — это действительно уподобиться вышеупомянутым, переходить с прямохождения на четвереньки. Никакие миллиарды это не оправдают.

— Ну, так в главном мы едины, Юрий Акимович! Меня более всего занимает не «брать или не брать», а вопрос масштабов. Понимаете, раз уж так— то нам важно не мельчить. Голодный мальчишка, залезший в карман, — вор; а прихватизовавший за бесценок и взятку алюминиевый завод, аэродром с сотнями самолетов, целое поле нефтяных скважин… — не вор, благородный реформатор и опора общества. И мы должны быть такими, как наша «элита»… Я это вот к чему, Юра: нет ли в Катагани здания с десятком банков? Как в Швейцарии. Много ли вы возьмете в одном-то? Хорошо, если миллион.

Теперь Зискинд смотрел на меня с большим интересом:

— А что, Ловушками можно взломать и такие здания?

— Даже взять целиком. Принцип позволяет.

Архитектор подумал.

— В Катагани таких нет. Это надо по столицам. Да и вообще такие дельца лучше проворачивать в иных городах.

— А может, вам нацелиться на ЦДБ, Центральный Державный на Пушкинской. Я в соседнем доме живу. Внушительное здание. И сейфов там побольше, и в них, наверно, тоже…

— Так тот строил не я, его ставили еще в прошлом веке. И проект вряд ли сохранился. А без него… И вообще есть правило: не кради, где живешь, не живи, где воруешь. А вы там рядом обитаете.

— Юра, какие слова! Откуда это у вас?

— Варфоломей Дормидонтович, я тоже ни разу не залез в чужой сад; это позорное пятно и на моем детстве. Но телевизор-то я смотрю.

VIII

Словом, мы поняли друг друга. Напоследок я поинтересовался:

— Юра, вы прослушали тот последний монолог Александра Ивановича? И разговор с Валерьян Вениаминовичем?

— Да, конечно. Сильно. Меня особенно впечатлило «пузырение». Я как архитектор участвую в нем.

— Я о другом, о нашей жизни как бреде согласованном, по Корневу, активном помешательстве. Вы не находите, что и мы с вами сейчас такие? Вроде того пациента из анекдота с манией преследования. Который считал, что он зерно и любая курица его склюет?..

— Мм… напомните.

— Ну, врачи его подлечили, воспитали, успокоили. На консилиуме больной заявил, что больше не считает себя зерном, он человек, — пожал им руки, ушел… и через минуту вернулся с трясущимися губами. «Что такое?» «Там во дворе петух!» «Но вы же знаете, что вы не зерно.» «Я знаю, но петух-то не знает!» Так и мы: знаем, что действуем верно и из высоких побуждений — но боимся, что «петухи» этого не знают. Ну, и пусть не знают. Не их петушиного умишка это дело. Не склюют.

Зискинд посидел молча, встал, протянул руку.

— Вы меня успокоили и воспитали, Варфоломей Дормидонтович. И я, как тот пациент, пожимаю вам руку.»