Время дикой орхидеи

Георгина была благодарна облакам, которые поглотили солнце и приглушили свет в павильоне до пепельной серости, окутавшей их лица. Она была благодарна потоку дождя и раскатам грома, которые смягчили подавляющую тишину после того, как отзвучали ее последние слова.

– Ты не ханту, – сказал Рахарио через некоторое время голосом как горький кофе с толикой молока. Его ладонь легла ей на плечо и пожала его – так же крепко, как и осторожно. – Ты человек из плоти и крови.

– Я знаю, – ответила она прерывисто. – Но Семпака считает меня ханту. Мама была для нее богиней, которая победила чары ханту. Поэтому она осталась у нас, когда мама об этом ее попросила. Но когда мама умерла… – Она сглотнула, но в горле так и осталась шершавость. – Я приношу только несчастья, так Семпака всегда говорила.

– Почему же она просто не взяла и не ушла?

– Не знаю, – прошептала Георгина. – На это я не нахожу ответа. Может быть, чтобы присматривать за отцом по воле мамы. Или за ее мужем Ах Тонгом. Он был нашим садовником. – Скорбная улыбка вспыхнула на ее губах и тут же погасла. – Она… она не любила, когда я вертелась возле него.

Георгина уставилась в полутьму и вздрогнула от вспышки молнии.

– Когда… когда я ждала моего первого сына, она привела в дом повитуху, которая должна была следить, чтобы… как бы… – Она засмеялась горьким, почти язвительным смехом. – Как бы я при рождении не убила ребенка, чтобы напитаться его душой. А чтобы злое из меня не выскользнуло и не блуждало вокруг необузданным, я сама должна была при этом умереть.

Рахарио обнял ее за плечи, и она непроизвольно приникла к нему, тогда как ее поджатые колени обозначали дистанцию между ними.

– Эти роды все изменили. Вроде бы она образумилась. Так мне потом казалось. Вроде бы она поняла, что я не более чем человек. Дункан… Дункан напомнил ей Тиях, с первого же мгновения, это она мне сказала. И хотя она знала, что я не родное дитя своей матери, я тогда напомнила ей маму. – Она глубоко вздохнула. – После этого все было по-другому. Все было… хорошо. Между нею и мной. С детьми. Пока я не вернулась из Англии с дочкой. Может быть, потому, что Джо на меня очень похожа. А когда Ах Тонг у меня на глазах рухнул и умер, тут…

Она закрыла глаза и замолчала.

– Твоей вины в этом нет.

– Я знаю, – ответила она дрожащим голосом. – Я знаю, что я из плоти и крови. Половина шотландской крови, половина малайской. Но как я могу примириться с моей малайской половиной, если по мне ее не видно? Если я среди малайцев всегда буду белой неней с голубыми глазами? Как я могу подтвердить эту мою половину, если там, где находится часть моих корней, я приговорена? За то, что я случайно родилась на свет с голубыми глазами, а Тиях умерла родами?

Наконец прорвались первые слезы, теперь, когда было произнесено то, что таким грузом лежало у нее на душе. Чем она не могла поделиться с Полом. Который хотя и мог принять то, что в ее жилах течет малайская кровь, но был слишком рационален и трезв, чтобы еще и выслушивать, что тем самым открылась дверь в чужой мир, куда ему дорога заказана.

– И я думаю снова и снова… а вдруг на мне все же лежит проклятие?

Она тревожно взглянула в его смутное в сумерках лицо, лишь на долю мгновения озаряющееся вспышкой молнии и тут же снова уходящее в тень.

Рахарио без слов привлек ее к себе, гладил по голове, а она плакала у него на плече. Он прочесывал ее волосы пальцами, будто желая избавить ее от чего-то. Гладил по спине, будто хотел с нее что-то стряхнуть.

В какой-то момент он начал ловить губами ее слезы, которые собирались у нее в морщинках под глазами и стекали по щекам, вовлек ее в поцелуй, нежный и осторожный.

Они не спешили раздевать друг друга.

В их распоряжении было все время мира. В этом павильоне, где прошлое и настоящее встретились и поглотили друг друга, тогда как вокруг бушевала гроза.

Бесконечно много времени, в которое тело Рахарио, более жесткое и крепкое, чем она его помнила, так осторожно, так утешительно обходилось с ее телом, которое стало мягче и послушнее.

Так много времени, чтобы потеряться друг в друге. Заново обрести себя в другом.

– Видишь, – бормотал потом Рахарио под насыщенные раскаты грома. – Ты не можешь быть ханту. Ты не матианак. Я же еще жив.

Георгина улыбалась, прижавшись губами к его груди, а пальцами водя по шраму на его бедре.

– Ты оранг-лаут. Морское существо. Может, одно другое отменяет.

Его грудь вибрировала, когда он тихо смеялся.

Георгина запрокинула голову, нашла его взгляд в медленно светлеющем, нежно-сером свете.

– Я не хотела выходить за Пола. Он и мой отец…

Ладонь Рахарио прикрыла ей рот, и он покачал головой – и предостерегающе, и мягко:

– Нет, Нилам, – хрипло прошептал он. – Этого не повернуть вспять.

Больше они ни слова не проронили о прошлом.

Ни в этот день, ни во все последующие.

В павильоне сада, когда шел дождь. В лодке Рахарио, на которой они выходили в море, когда светило солнце. В деревне Тиах и у ее могилы.

Их воспоминания о том, что у них когда-то было, не нуждалось в словах. Печаль о том, что они потеряли. Что им не было даровано.