Время дождей

— Там мать, соседи. Здесь милиция. А что у меня личной жизни нет, кого волнует? Зачем приезжали к матери? Думаете, я против, чтобы, вместо этих знакомств, одно и навсегда? — Визит Ненюкова она истолковала по-своему. — Сейчас кто выходит замуж? У кого квартира да диплом!

Ненюков попытался ее успокоить:

— Нас интересовал Большой Починок…

— Будто?

Он встал, чтобы показать ей справочник по Каргополю, купленный в аэровокзале.

— А обо мне?

— Ни слова.

— И про то, что жених должен приехать?

— Можно поздравить?

— Не приехал! Встречала, как дура…

— Понимаю.

— Не понимаете. Мать тоже этого осознать не может. Старый человек. Как жила в деревне, так этими понятиями и здесь живет, — она вздохнула как-то спокойнее. Ковригина была некрасива: вздернутые губы, набухший нос. — Видите, всю биографию рассказала…

— Давно знаете друг друга?

— Земляк, стоял на квартире в Москве на фабрике зонтов… Два раза сводил в кафе — с кем-то должен был встретиться, — и вся любовь! Значит, ко мне претензий нет?

— Нет.

«Ходил в кафе «Аврора», — мысленно повторил Ненюков, — снимал комнату на фабрике зонтов… Начинать следует отсюда. И одновременно с Залесска!…»

Сразу после ее ухода зашел Гонта:

— У вас что-то в связи с залесской выставкой? Вы спросили об «Апостоле»…

Ненюков выдвинул ящик стола, достал ластик, несколько форменных пуговиц.

— Представьте, в руке у меня камешки. Знаете эту игру? Следите. — Гонта был весь внимание. -…Один подбрасываю, другие лежат. Пока этот летает, я собираю остальные в кучку, — Ненюков показал, — а смотрю только на тот, который подбрасываю. Еще бросок, камни кучнее, ближе. Наконец — р-раз! — все камни в руке, и тот, что летал, тоже.

— Вы хотите сказать… — Гонта замолчал.

— У нас до сих пор перед глазами отвергнутый преступниками шедевр Тордоксы «Апостол Петр». Поэтому мы не блокировали иконы Тордоксы, которые сейчас экспонируются на залесской выставке… — Ненюков вложил Гонте в ладонь ластик, загнул пальцы. — Готовится кража последних раскрытых шедевров Антипа Тордоксы. Надо действовать!…

Кафе «Аврора» отличалось от многих других разве что близостью к реставрационной мастерской и художественному училищу. В остальном ничто не напоминало о богине утренней зари — «розовоперстой», «прекраснокудрой», как называли ее поэты; все обычно — крохотная эстрада, буфет с пыльными бутылками марочного коньяка, музыкальный агрегат. В «Аврору» шел народ легкий, тянувшийся к общению: многие были знакомы, у каждого третьего имелось излюбленное место.

Кремер прошел к столику у окна, между эстрадой и буфетом. Соседние столы были сдвинуты, там расположилась шумная компания. Кремер понял, что это студенты, будущие художники.

Долго ждать ему не пришлось: у входа мелькнули потертый портфель, развевающаяся курточка Терновского. На ходу отвешивая поклоны, коллекционер направлялся к столику Кремера.

— Добрый вечер, не занято? — спросил Терновский.

Кремер кивнул.

Официант появился как из-под земли, щелкнул автоматическим карандашом:

— Рекомендую салат «Столичный», суфле из курицы… Есть свежий сыр…

Приняв заказ, официант быстро исчез.

В кафе было шумно: из музыкального агрегата доносились четкие удары бит. За соседним столом переговаривались молодые художники:

— За бычий счастливый глаз! За Сезанна!

— Что Сезанн! У нас все саратовское училище писало под Сезанна!

— Сегодня Сезанн, — вздохнул Терновский, он не мог сидеть молча, — завтра другой. Помню, когда все на работе, дома, в метро читали Ремарка. Да. Его сменил Хемингуэй…

Кремер кивнул:

— Камю, потом Фолкнер. Обидно за литературу — значительные писатели! А их меняли, как сезонное платье. — Мода. — Кремер воспользовался случаем, чтобы поддержать разговор. — Немало людей клянется сегодня Фолкнером, а предпочитает Хейли! Разве с иконами не то же самое?

— С иконами сложнее, к моде прибавляется корысть.

— Иконописцы существуют отдельно от икон — обидно! Имя устанавливает связь между нами и художником. Как все изменилось, когда мы узнали о Тордоксе!

— С Тордоксой тоже неясно. Гипотеза, не больше, — Терновский словно проверял его.

— Согласен: Тордоксы нет в письменных источниках. А много ли раз упомянуты в них другие иконописцы? — Кремер отложил вилку. — Феофан Грек, например?

— Великий Феофан Грек, — важно кивнул Терновский, — да!

— Три раза в летописях. Это не считая письма старца Епимиря. А о Дионисии? Нам не осталось даже дат жизни и смерти Андрея Рублева.

— Парадокс, вы правы.

— Он убивает рутину!

— «Истина — в парадоксе»! Согласен. Дело не только в этом…

С минуты на минуту должна была появиться Позднова. Терновский поглядывал на дверь.

— Что-то делается, и это уже хорошо. Взять выставку в Залесске. В Ленинграде выходит работа. У нас, в Москве, скоро разрешатся обещанным каталогом. Известно вам, что Тордокса перешагнул рубеж?

— В печати промелькнуло…

— Любуйтесь! — Терновский достал из портфеля журнал. С титульного листа, сверкая всеми красками древней палитры, задумчиво смотрел торженгский «Апостол Петр». — Это каталог предстоящей в мае международной выставки.

— О-о! Откуда, если не секрет?