Время героев

Ван-Гален ехал в передовой части отряда, с удовольствием слушая весёлую болтовню Якубовича. Ему нравился громогласный штабс-капитан, всегда готовый схватиться то ли за стакан вина, то ли за рукоять горской шашки. Кривую и тяжёлую драгунскую саблю он возил в обозе, прицепляя только перед полковым смотром. Обычно же носил, перекинув через плечо ремённую портупею, лёгкую, острую «гурду»[18], страшное оружие в руках умелого человека.

— Верите ли, дон Хуан?! — кричал он на прекрасном французском языке, не столь витиеватом, как у испанца, но летящем быстро и вольно, подобно карабахскому жеребцу. — Я и не заметил удар. Я только опустил руку. И вдруг половина разбойника — голова, плечо, туловище до пояса... вдруг ушло в сторону и упало на камни. Страшное, скажу вам, зрелище. Лучше бы, подумалось мне, круговым движением да по шее. Знаете, головы мячиками так и прыгают. Иной раз даже забавно...

Ван-Гален вполне верил тому, что рассказывал Якубович, поскольку раза три оказывался рядом с ним в стычках и видел, с каким отчаянным весельем лезет под пули штабс-капитан. Видел он страшные последствия знаменитого удара драгунского офицера.

— Счёт я закрыл, дон Хуан, теперь уже ничего мне не страшно. Добился я, дострелялся с одним фендриком. Давняя история, тянулась ещё с Петербурга. Приятель мой, Шереметев, жил с одной балериной. Ну, поссорились они как-то, бывает. А этот... схватил её после спектакля, посадил в карету и увёз на квартиру, которую делил со своим дружком, Завадовским. Тот давно за Авдотьей ухаживал. Прожила она там три дня, после одумалась. Уверяла Василия, что ничего, мол, такого не было.

Ван-Гален взглянул на рассказчика, усмехнулся и покачал головой.

— Я то же самое и сказал, — подхватил Якубович обрадованно. — Такое, говорю Шереметеву, спустить невозможно. Если сам не возьмёшься, я этого хлыща непременно поставлю к барьеру. На следующий день отправился секундантом к сопернику, Завадовскому, да пока об условиях договаривался, вызвал и этого, Грибоедова. Того, кто Истомину увёз. Что же, говорю, друзья наши решетить друг друга будут, а мы в стороне прохлаждаться?.. Он даже глазом не моргнул и согласился. Человек, скажу вам, дон Хуан, в высшей степени компанейский. Шампанского — так шампанского, к девкам — так к девкам, к барьеру — и это без промедления. Даже обидно, что такой молодец — и не в полку...

Он сделал паузу, а Ван-Гален вдруг вспомнил противника Якубовича, которому его представили как-то в шатре генерала Ермолова. Среднего роста, среднего, скорее даже пухлого телосложения, в круглых очках, сползающих к кончику носа; он вежливо поклонился испанцу, сказал два-три слова и замолчал; командующий его спросил о чём-то, он снова ответил коротко и хладнокровно, словно беседовал по крайней мере с равным по положению. Ермолов, впрочем, слушал его внимательно и с видимым удовольствием. Выходя из шатра, Ван-Гален ещё раз переспросил имя штатского; адъютант произнёс почти по слогам: Гри-бо-е-дов. Ещё дон Хуан обратил внимание на изуродованную кисть господина, по виду человека отнюдь не воинственного. Мизинец на правой руке торчал в сторону и совершенно не гнулся. Ван-Гален сказал об этом штабс-капитану, проверяя — того ли человека он имеет в виду.

— Да я же ему руку и прострелил! — загремел Якубович. — Шереметева моего Завадовский ранил тогда в живот. Помучился Васька и к вечеру умер. Противник его выкрутился из дела, родные помогли, а нас, секундантов, помурыжили в крепости и сюда, на Кавказ. Я его тут отыскал. А не изволите, говорю, господин Грибоедов, доиграть нашу партию. Отчего же, отвечает, изволю. Нашли нам какую-то лощину. Он выстрелил — промахнулся. Стал, повернулся боком, пистолетом прикрылся. Лукавить не буду: стрелял, чтобы убить. Посчитаться хотел за Ваську. Но попал, видите, как раз в рукоять и руку ему повредил. Дальше секунданты подбежали, уговорили, наконец, примириться. Я согласился и не жалею. Человек он славный: храбр, умён... Излишне, правда, ловок со старшими, ну да и это не вредно. Пусть, думаю, ещё землю потопчет. Я же ему, дон Хуан, даже обязан своим переводом из гвардии. Другому, может быть, наказание, а мне эти горы против улочек петербургских!..

Он бросил поводья и развёл в стороны свои бугристые руки, словно надеясь заключить в объятия разом и снеговые вершины, встающие за гребнем слева, и красное солнце, повисшее, наконец, над ущельем, и узкий ручеёк, что быстро и отважно петлял, звенел почти под копытами, и даже врагов, джигитов Сурхая, что, возможно, выцеливали его именно сей момент и за что он любил их, ещё не видя. Ван-Гален похлопал ему, но едва сам услышал, как сошлись ладони, стеснённые перчатками. Ему всё больше нравился этот жизнелюб, переполненный всеми эмоциями, всеми чувствами, кроме скуки. Рядом с огромным драгуном дон Хуан забывал, что сам он майор, а тот всего лишь пока штабс-капитан, и спокойно принимал его старшинство, искренне не ощущая разницу в два офицерских чина.