Время горящей спички

Здесь сохранится память о тебе. Такая, какую ты заслужил своими делами при жизни.

Ты веришь в возрождение России? Веришь в то, что в России есть сила, способная ее возродить? Ты сам — часть этой силы.

Скажи себе: я люблю Россию больше своей жизни.

Я знаю, что у России было величайшее прошлое, что она спасла мир, что духовное тело мира — в России, я знаю, что у России — великое будущее. Я буду делать все, чтобы Россия окрепла духовно, политически, экономически. Чтобы в области просвещения и культуры она шла своим нравственно высоким путем, а не падала в адские бездны массовой «культуры».

Я поддерживаю главную религию России — Православие. Я знаю, что Россия — Дом Пресвятой Богородицы.

Я готов пожертвовать своим состоянием для возрождения России. Я знаю, что второй земной жизни у меня не будет, что я ничего не унесу с собой с земли в землю, знаю, что в вечности дам отчет за каждый свой поступок.

Я молюсь за своих врагов, но с врагами Христа и России готов биться до последней капли крови.

Вот такое сложилось Слово.

Прошел 600-й Крестный ход на реку Великую. Указом Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II он объявлен общероссийским, общеправославным. Отовсюду, из всех городов и весей приезжают в богоспасаемую Вятку участники хода. Нынче даже и американец шел. Шел смиренно, без всякой аппаратуры. И обратно шел. Объясняет его поведение, по-видимому, то, что он женат на русской.

— Когда мы молимся в храме, — образно сказал отец Геннадий, возглавлявший несколько лет подряд Крестный ход, — то это как бы солдаты в казарме. А когда мы идем Крестным ходом, то это солдаты в походе. Мы идем — ад трепещет.

Уже и отец Геннадий сейчас не отец Геннадий, а монах отец Матфей. Уже и отец Антоний, сменивший его, не отец Антоний, а монах, отец Тихон. Уже так много новых батюшек и молящихся, что с невольной светлой грустью вспоминаю я те годы, когда нас было мало, все знали друг друга. Но с радостью вижу, что Крестный ход становится общепринятым.

— Как плохо, — говорю я отцу Матфею, — славный град Вятка до сих пор носит псевдоним революционера Кострикова.

— Ну и что, — хладнокровно отвечает отец Матфей, — нашу Вятку как ни назови, все будет Вятка. Смотри — улица Большевиков, а мы по ней идем, хоругви несем, крест, иконы.

Идем и будем идти. Мы не Русь уходящая — мы Русь идущая. Мы идем — ад трепещет. Идем на Крестный ход и будем идти. Придет в Россию антихрист, а мы пойдем на Великую. Великорецкий крестный ход будет жить, пока стоит Россия, — это ясно как Божий день.

Церковная завеса

Сбылась моя мечта — я в Карфагене. Остатки ступеней античного театра, пустырь, ветер, берег моря, ноябрь. Мальчишки играют в футбол.

— Там Европа, Сицилия, — показывает работник посольства в Тунисе Николай Иванович. — В ясную погоду видно.

— Да, — я вспоминаю, что именно из сицилийского города Могреаля видел в бинокль африканский берег и мне говорили: «Там Тунис, Карфаген, Бизерта».

Мы приехали в Тунис вдвоем с товарищем. В России осень, затяжные дожди, здесь сухо, солнечно, безмятежно. Еще и оттого тянет на юг, что хотя бы на время отступают дела и заботы.

— Как же хорошо! — говорю я и отпрашиваюсь сходить на берег моря. У меня есть тайная надежда — выкупаться в Средиземном море. Ведь тепло. А мы в детстве уже первого мая отважно кидались в ледяные воды Поповского озера, еле-еле прогретые сверху.

Тишина обступает меня. Даже плеск мелкого прибоя и отдалившиеся крики мальчишек не пугают ее, а дополняют.

Карфаген, думаю я. Какое гордое имя — Карфаген, город — властелин Африканского побережья. Мысленно переношусь в Рим, в Колизей, в его тоже уже обветшалые камни, и слышу крики римского сената, выступления Катона, который повторял всегда только одно в конце любого своего выступления:

— Карфаген должен быть разрушен.

И повторял так громко, что пробил толщу веков и заставил даже нерадивых студентов повторять вслед за собой: «Карфаген должен быть разрушен».

Разрушили. Вот они, остатки, объект туризма. Да ведь и Колизей объект, ведь и пословицы «Все дороги ведут в Рим», «Нет нигде жизни, кроме Рима» тоже запасли.

Мы ехали в Бизерту, место гибели русского флота. Там, нам сказал Николай Иванович, есть русская церковь и ее хранительница — Анастасия Александровна Ширинская-Манштейн, дочь флотского офицера.

— У нас не было с ней общения. То есть официально. Но тайком бывали у нее, привозили продукты, помогали выжить. В перестройку кадры посольства перетряхнули, пришли лизоблюды перед Западом, но единственное, что жены наши стали делать открыто, — ездить в Бизерту к Анастасии Александровне.

— Жены? А вы?

Николай Иванович помолчал, глядя на пустые места за окном, и улыбнулся:

— Они ж и за нас свечки ставили.

Бизерта — тяжелое слово для русской души. Как погибал русский флот, как нас предавали бывшие союзники, об этом сказано достаточно. А сегодня важным было то, что в Бизерте русская церковь выстроена моряками на их скудные средства.